Русская поэзия XIX века, том 1

Как горный ландшафт, раскинулась русская поэзия. Она содержит и высокие хребты, и небольшие горы, и холмы. В ней сильно выражено и начало хоровое, я бы сказал — «соборное», и начало личное, индивидуальное. Русская поэзия — это спор, это общий разговор. Прислушайтесь, и вы услышите стройное многоголосье.

Впереди всех русских поэтов, «как предисловие» (по выражению Гоголя), стоит Ломоносов. Идущие за ним Державин, Радищев и Карамзин — родоначальники трех главных хребтов русской поэзии, трех ее линий: философской поэзии бытия, гражданской, социальной поэзии и лирики интимной, лирики нежного сердца и тонко чувствующей души. Эти три больших поэта XVIII века обозначили то, что столь мощно развилось в дальнейшем.

Вот Державин — с глубочайшими в своей беспощадности раздумьями о смерти и с удесятеренным в своей яркости ощущением жизни, ее красок, ее радости. Он упоен бытом, но вовсе не замкнут в нем. Он прорывается в космическую жизнь, в глубины человеческого бытия. Русской поэзии стали бесконечно дороги и державинская вещность, и державинское здоровье, и неторопливое, неопрометчивое суждение обо всем земном.

Вот Радищев — со своей социальной болью, со своим воплем о младшем брате. Он беспощаден в правде, тяжел, угловат, неизящен. В нем нет поэтической легкости, быстрокрылого парения. На замечание, что в его оде «Вольность» строка «Во свет рабства тьму претвори» тяжела, он не без горького остроумия заметил, что напрасно думать, будто творить тьму в свет дело легкое. С Радищева прочно закрепляется в русской поэзии высокая и напряженная социальная тема нескончаемых страданий трудового народа.

Вот Карамзин с его «чувствительностью» и прозрачностью, изящной элегичностью, сумевший сохранить земную, дружески простую интимность в утонченно-возвышенных раздумьях.

Эти три линии в русской поэзии живут сопряженно, переплетаясь и споря. Они одушевлены вниманием к человеку, который для наших поэтов всегда был венцом природы, мерой всех вещей. Мечта об идеальном, гармоническом человеке составила содержание поэтических раздумий не только первостепенных, но и третьестепенных талантов. Всем русским поэтам была необычайно близка внутренняя независимость человека от уродующей официальной государственности старого строя. Денис Давыдов находил эту независимость в бесшабашной удали, в молодецком упоении боем и гусарскими пирушками, в лихом патриотизме партизанской души. Языков обретал ее в студенческом разгуле, в неистребимой жажде вольности. А совсем уже полузабытый Мерзляков вместе с Дельвигом — в щемящей тоске русских песен, создавая проникнутые тихой грустью чувствительные романсы. Родившийся для высокого орлиного полета, для радостного земного труда, герой Кольцова томится думой по простому и бесхитростному человеческому счастью. И рядом с ними об утонченной идеальности человека, об его индивидуальном — интеллектуальном и чувственном — могуществе пишут Вяземский и Козлов, один — воскрешая изощренную рационалистичность «сияющих умов» французского Просвещения, другой — опьяняя роскошью звуковой гаммы, передавая богатство психологических оттенков.

Мечта о совершенном человеке в русской поэзии — отличительная примета ее безусловного духовного максимализма. Безмерны не только требования для человека, но и требования к человеку, который мыслится центром всего мироздания. Тяжелой поступью движется стиховая речь Шевырева, возложившего на человека трудную задачу познания «мирового разума», торжественная философичность наполняет стихотворения Хомякова, проникнутые пафосом слияния человека с природой и космосом. Баратынский, один из самых глубоких и горьких мыслителей в русской поэзии, испытывал недовольство веком, презирал «толпу», погрязшую в мелочных заботах, в погоне за наживой. Но, может быть, нигде с такой полнотой не отразилось единство гуманистических и социальных устремлений русской поэзии, как в гражданской ее линии.

Русская поэзия неотделима от истории общественно-политической мысли XIX столетия. И на примере одной только темы «поэта и гражданина» явственно обнаруживается святая миссия русской музы, осознавшей себя народной заступницей, истекающей кровью, но отчаянно жертвующей собой ради блага породившей ее матери-родины, осознающей себя голосом народа, гневным и страстным в обличении «свинцовых мерзостей», чутким и нежным к страждущим. Звание Поэта для нас всегда оказывалось званием самым почетным, самым великим из всех человеческих званий, но как часто русские поэты предпочитали ему звание Гражданина. И вовсе не потому, что дела поэтические ниже дел гражданских, — само служение поэзии — дело в высшей степени гражданское, — а только потому, что гражданственность была для русской жизни первоочередной, затмевающей все другие доблести человеческой задачей. Любовь к России заставила Рылеева произнести слова: «Я не Поэт, а Гражданин», а Некрасова поправить эту исполненную суровой односторонности формулу: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». В эти раздумья, начало которым положил Радищев, вливаются голоса и Федора Глинки, и Вильгельма Кюхельбекера. В стихотворении «В защиту поэта» Ф. Глинка говорит: «…два