Стихотворения (1927) - [4]

                                        завсегда

заказывала

                  сама царица…—

Морозным днем отмелькала Самара,

за ней

          начались азиаты.

Верблюдина

                    сено

                           провозит, замаран,

в упряжку лошажью взятый.

Университет —

                        горделивость Казани,

и стены его

                  и доныне

хранят

           любовнейшее воспоминание

о великом своем гражданине.

Далёко

           за годы

                       мысль катя,

за лекции университета,

он думал про битвы

                                и красный Октябрь,

идя по лестнице этой.

Смотрю в затихший и замерший зал:

здесь

         каждые десять на́ сто

его повадкой щурят глаза

и так же, как он,

                         скуласты.

И смерти

               коснуться его

                                     не посметь,

стоит

         у грядущего в смете!

Внимают

               юноши

                          строфам про смерть,

а сердцем слышат:

                               бессмертье.

Вчерашний день

                           убог и низмен,

старья

           премного осталось,

но сердце класса

                            горит в коммунизме,

и класса грудь

                        не разбить о старость.

НАШЕМУ ЮНОШЕСТВУ

На сотни эстрад бросает меня,

на тысячу глаз молодежи.

Как разны земли моей племена,

и разен язык

                    и одежи!

Насилу,

            пот стирая с виска,

сквозь горло тоннеля узкого

пролез.

            И, глуша прощаньем свистка,

рванулся

               курьерский

                                 с Курского!

Заводы.

             Березы от леса до хат

бегут,

          листками вороча,

и чист,

           как будто слушаешь МХАТ,

московский говорочек.

Из-за горизонтов,

                            лесами сломанных,

толпа надвигается

                              мазанок.

Цветисты бочка́

                         из-под крыш соломенных,

окрашенные разно.

Стихов навезите целый мешок,

с таланта

               можете лопаться —

в ответ

           снисходительно цедят смешок

уста

       украинца хлопца.

Пространства бегут,

                                с хвоста нарастав,

их жарит

              солнце-кухарка.

И поезд

            уже

                  бежит на Ростов,

далёко за дымный Харьков.

Поля —

            на мильоны хлебных тонн —

как будто

               их гладят рубанки,

а в хлебной охре

                           серебряный Дон

блестит

             позументом кубанки.

Ревем паровозом до хрипоты,

и вот

        началось кавказское —

то головы сахара высят хребты,

то в солнце —

                       пожарной каскою.

Лечу

        ущельями, свист приглушив.

Снегов и папах седи́ны.

Сжимая кинжалы, стоят ингуши,

следят

           из седла

                         осетины.

Верх

        гор —

                  лед,

низ

      жар

            пьет,

и солнце льет йод.

Тифлисцев

                  узнаешь и метров за́ сто:

гуляют часами жаркими,

в моднейших шляпах,

                                   в ботинках носастых,

этакими парижа́ками.

По-своему

                 всякий

                            зубрит азы,

аж цифры по-своему снятся им.

У каждого третьего —

                                   свой язык

и собственная нация.

Однажды,

                забросив в гостиницу хлам,

забыл,

           где я ночую.

Я

   адрес

            по-русски

                            спросил у хохла,

хохол отвечал:

                        — Нэ чую.—

Когда ж переходят

                             к научной теме,

им

     рамки русского

                             у́зки;

с Тифлисской

                       Казанская академия

переписывается по-французски.

И я

     Париж люблю сверх мер

(красивы бульвары ночью!)

Ну, мало ли что —

                               Бодлер,

                                           Малармэ

и эдакое прочее!

Но нам ли,

                 шагавшим в огне и воде

годами

            борьбой прожженными,

растить

            на смену себе

                                   бульвардье

французистыми пижонами!

Используй,

                 кто был безъязык и гол,

свободу советской власти.

Ищите свой корень

                               и свой глагол,

во тьму филологии влазьте.

Смотрите на жизнь

                               без очков и шор,

глазами жадными цапайте

все то,

           что у вашей земли хорошо

и что хорошо на Западе.

Но нету места

                       злобы мазку,

не мажьте красные души!

Товарищи юноши,

                            взгляд — на Москву,

на русский вострите уши!

Да будь я

                и негром преклонных годов,

и то

       без унынья и лени

я русский бы выучил

                                  только за то,

что им

           разговаривал Ленин.

Когда

         Октябрь орудийных бурь

по улицам

                 кровью ли́лся,

я знаю,

           в Москве решали судьбу

и Киевов

              и Тифлисов.

Москва

            для нас

                        не державный аркан,

ведущий земли за нами,

Москва

           не как русскому мне дорога,

а как огневое знамя!

Три

      разных истока

                             во мне

                                        речевых.

Я

   не из кацапов-разинь.

Я —

       дедом казак,

                           другим —

                                           сечевик,