Стихотворения, 1884 г. - [31]

И, скрежетом брани, проклятья

Наполнив и ночи и дни,

Печально смыкают объятья

И верны друг другу они.

Приходит уж старость и древность,

Уж искры угасли в крови,

А всё еще глупая ревность

Грызет их в насмешку любви.

Посмертного злого недуга

В томленье, средь мук без числа,

Две жизни изводят друг друга…

А брака законность цела.

1858

Наоборот

Набросать мне недавно случилось

Повесть, что ли, в десяток страниц,

Где немало на сцену явилось

Мною вольно придуманных лиц.

Много качеств нелестных я роздал

Этим лицам и тем наконец

Был доволен, что сам я их создал

И что, как я ни плох, но – творец, –

Что я в очерках вывел фигуры,

Отразив в них подобье людей,

Наугад, наизусть, без натуры,

Артистической силой моей.

Что же вышло? – Сказали иные,

Что обиды я им наношу,

Что пишу с них портреты живые,

С лиц их копии только пишу.

Нет, голубчики! В деле нечистом

Вы ж обиду наносите мне,

Называя меня копиистом,

Где я был сочинитель вполне.

Сами будучи гадки и низки

В непригожих натурах своих,

Вы собой мне подсунули списки

С самородных фантазий моих.

Наобум где рисунок творится –

Виновата ль художника блажь,

Что природа сама тут ложится

Под летучий его карандаш?

1858

Над гробом О. И. Сенковского

И он угас. Он блеском парадокса

Нас поражал, страдая и шутя, –

И кто порой невольно не увлекся

Его статьей, как лакомством дитя?

Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой

Живую речь, с игрушкой и с лозой,

Он действовал порой научной шуткой,

Порою – в смех завернутой слезой,

И средь трудов болезненных и шуток,

В которых жизнь писателя текла,

Смерть, уловив удобный промежуток,

Свой парадокс над ним произнесла.

К числу потерь еще одну причисли,

Убогий свет! Ликуй, земная тьма!

Еще ушел один служитель мысли,

Друг знания, с светильником ума.

Ушел, умолк – навек, без оговорок.

Прочтем слова последних тех «Листков».

Что он писал!.. Ведь для живущих дорог

И свят завет передмогильных слов.

Он там сказал: «Всё приводите в ясность!

Не бойтесь! Все иди на общий суд!

Нас оградит общественная гласность

От тайных язв и ядовитых смут».

Он осуждал тот взгляд тупой и узкой,

Что видит зло в лучах правдивых дум;

Невежеству и мудрости французской

Он воспрещал давить наш русский ум.

Он уяснял голов тех закоснелость,

Которым сплошь – под навык старых лет –

Родной наш ум является как смелость,

Как дерзкий крик, идущий под запрет.

Он говорил: «Друзья! Не заглушайте

Благих семян! Не тьмите нам зарю,

И нам читать и мыслить не мешайте

На пользу всем, в служение царю!»

Живущий брат! Пошли же на прощанье

Отшедшему, что между нами смолк,

Привет любви, и помни: завещанье

Умершего есть для живущих долг.

Не преграждай благих стремлений века

И светлых искр мышленья не туши!

Дай нам понять значенье человека!

Дай видеть нам бессмертие души!

Март 1858

Из. Л. Гринберг

С какой-то невольною грустью, в тиши,

Возводится взор мой уныло

На всё, что исполнено сердца, души

И так привлекательно, мило,

На всё, что, вращаясь в сем мире пустом

Под ясной небес благодатью,

Отмечено в обществе божьим перстом –

Живого таланта печатью,

На всё, что рождает у нас на глазах

Чистейшие слезы участья,

На всё, что под солнцем достойно всех благ,

Всех радостей, всякого счастья…

Я знаю, как редко дается в удел

Достоинству в мире награда;

Не так всё творится средь жизненных дел,

Как было бы, кажется, надо.

Два сердца созвучные порознь идут;

В разрыве – две дружные доли,

А в вечном союзе друг друга клянут

Две жертвы условной неволи.

Красивый свой венчик любовно склоня,

Как часто цветок золотистый

Готов перевиться вкруг дикого пня,

Корою одетого мшистой!

Порою он спрячется в чаще лесной

Да в сумраке там и заглохнет;

На камни вдруг выпадет дождь проливной,

А травка от жажды иссохнет.

Над грязью играет там солнечный луч,

Над зыбью болотной он блещет,

А нива зернистая градовых туч

Под грозною мглою трепещет.

Напрасна мольба и бесплодна борьба:

Бесчувственно вплоть до предела

Ведет с непонятным упрямством судьба

Свое непонятное дело.

И, трепетно вами любуясь подчас,

Все жребии высмотрев строго,

С сердечной боязнью смотрю я на вас –

И думаю, думаю много.

9 мая 1858

Горная дорога

Что за дым клубящийся тут бродит

Ощупью по каменным твердыням?

Где тот горн, откуда он исходит, –

В дольней мгле иль в небе темно-синем?

Чем покрыты страшных стен раскаты

Там – вдали? Какими пеленами?

Словно пух лебяжий, неизмятый

Пышно лег над этими стенами.

Объясните, что всё это значит?

По уступам, с бешеною прытью,

Серебро расплавленное скачет,

Тянется тесьмою или нитью,

Прыщет, рвется, прячется – и снова,

Раздвоясь и растроясь, готово

Прядать, падать, зарываться в глыбах

И сверкать в изломах и в изгибах.

Что за лента между масс гранита

Снизу вверх и сверху вниз извита

И, вращаясь винтовым извивом,

Стелется отлого по обрывам?

Нет! Не грозных цитаделей крепи

Предо мною, это – Альпов цепи.

То не стен, не башен ряд зубчатых,

Это – скалы в их венцах косматых.

То не рвы, а дикие ущелья,

Рытвины, овраги, подземелья,

Где нет входа для лучей денницы.

То пещеры, гроты – не бойницы.

То не дым мне видится летучий, –

То клубятся дымчатые тучи –

Облака, что идут через горы,

И как будто ищут в них опоры,

И, прижавшись к вековым утесам,

Лепятся по скатам и откосам.

То не пух – постелей наших нега, –

Это – слой нетоптаного снега,