Стихотворения, 1884 г. - [16]

Затем, что сам я старый черт.

Между 1850 и 1856

Распутие

Мне памятно: как был ребенком я –

Любил я сказки; вечерком поране

И прыг в постель, совсем не для спанья,

А рассказать чтобы успела няня

Мне сказку. Та, бывало, и начнет

Мне про Иван-царевича. «Ну вот, –

Старушка говорит, – путем-дорогой

И едет наш Иван-царевич; конь

Золотогривый и сереброногой –

Дым из ушей, а из ноздрей огонь –

Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась

Дорожка-то: одна тропа пустилась

Направо, вдаль, через гористый край;

Другая же тропинка своротилась

Налево – в лес дремучий, – выбирай!

А тут и столб поставлен, и написан

На нем наказ проезжему: пустись он

Налево – лошадь сгинет, жив ездок

Останется; направо – уцелеет

Лихой золотогрив, сереброног,

А ездоку смерть лютая приспеет.

Иван-царевич крепко приуныл:

Смерть жаль ему коня-то; уж такого

Ведь не добыть, он думает, другого,

А всё ж себя жаль пуще, своротил

Налево», – и так далее; тут бреду

Конец не близко, много тут вранья,

Но иногда мне кажется, что я

Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду –

И, вдумавшись, в той сказке нахожу

Изрядный толк. Вот я вам расскажу,

Друзья мои, не сказку и не повесть,

А с притчей быль. Извольте: я – ездок,

А конь золотогрив, сереброног –

То правда божья, истина да совесть.

И там и здесь пути раздвоены –

Налево и направо. Вот и станешь, –

Которой же держаться стороны?

На ту посмотришь да на эту взглянешь.

Путь честный – вправо: вправо и свернешь,

Коль правоту нелицемерно любишь,

Да тут-беда! Тут сам себя погубишь

И лишь коня бесценного спасешь.

Так мне гласит и надпись у распутья.

Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я

Направо – в гору, в гору – до небес…

Да думаешь: что ж за дурак я? Эво!

Себя губить! – Нет! – Повернул налево,

Да и давай валять в дремучий лес!

Между 1850 и 1856

Прежде и теперь

Я не люблю воспоминаний – нет!

О, если б всё, всё сердце позабыло!

Пересмотрев ряды минувших лет,

Я думаю: зачем всё это было?

Прошедшее за мною, как змея,

Шипя, ползет. Его я проклинаю.

Всё, что узнал, ношу как бремя я

И говорю: «Зачем я это знаю?»

Под разума критической лозой

Вся жизнь моя мне кажется ошибкой.

На что смотрел я прежде со слезой,

Теперь смотрю с насмешливой улыбкой.

Пред чем горел я пламенем грудным,

Пред тем стою с бесчувственностью трупа;

О том, что мне казалось неземным,

Готов сказать: «Как это было глупо!»

А для чего желал бы я забыть

Минувшее? – Чтоб сердцем стать моложе

И в будущем возобновить всё то же,

Все глупости былые повторить, –

Растратить вновь святые упованья,

И, опытов хватая барыши,

За них продать и девственность незнанья,

И светлое ребячество души.

Как весело, пока живешь и любишь,

И губишь всё, что думал век любить!..

Нехорошо всё это погубить,

А хорошо, пока всё это губишь.

Между 1850 и 1856

Н. Б. Вележеву (При посылке собрания стихотворений)

Блюститель первого условья

Всех наслаждений жизни сей,

Вы – доктор наш, вы – страж здоровья,

И свят ваш подвиг средь людей.

Я – стихотворец, и на лире

Дано играть мне в этом мире –

В сей скудной сфере бытия,

Где мы живем, томимся, тужим;

Но не гармонии ль мы служим,

Почтенный доктор, вы и я?

Вникает в тайны механизма

Телесных сил ваш зоркий взгляд,

Чтоб наши струны организма

Порой настроивать на лад,

Чтоб вновь они, в их полном ходе,

Пристроясь к жизни торжеству,

Звучали песнию природе

И громким гимном божеству;

По строгим правилам науки

Соразмеряете вы их, –

А я ввожу в размеры звуки

И их слагаю в мерный стих –

И счастлив, ежели хоть слово,

Хоть звук, обдуманный в тиши,

Встает и живо, и здорово

Со дна болезненной души.

И так – мы сходными тропами

Идем, и – ваш слуга по гроб –

Кладу пред вашими стопами

Мое собранье рифм и стоп,

Да служат вам порой, хоть редко,

В забаву легкую оне,

Как все рецепты ваши метко

Всегда служили в пользу мне.

Между 1850 и 1856

Вьющееся растение

Собственною слабостью в дольний прах повержено,

Зелье пресмыкается,

Но могучим деревом на пути поддержано –

На него взбирается.

Глядь! Растенье гибкое ветвью переплетного

Крепкий ствол опутало,

Прицепилось к мощному, листьев тканью плотною

Всю кору закутало;

Жмется зелье хилое к дереву суровому,

Хилому здоровится, –

Выше с утра к вечеру, с ночи к утру новому

Гуще всё становится, –

И потом, от мощного будто б не зависело,

С прихотью раскинулось,

Высь чела древесного, взвившись, перевысило,

Да потом как ринулось

Вниз каскадом лиственным: в воздухе разбросанных

Стеблей кисть богатая,

Как волос всклокоченных, гребнем не причесанных,

Густота косматая,

Свесилась, качается; дерево ж, навьючено

Этой тяжкой ношею,

Наклонилось, сгорбилось; кажется, измучено

Долей нехорошею.

Больно, грустно дереву, к небу вместе с братьями

Некогда подъятому,

А теперь согбенному, душными объятьями

Беспокойно сжатому.

А ведь с лаской, кажется, с дружбою, с любовию

То растенье стелется

По стволу древесному, словно плотью-кровию

С ним радушно делится.

Отчего ж здесь видима участь невеселая,

С горем неразлучная?

Ах, есть ласки горькие, есть любовь тяжелая

И приязнь докучная.

Между 1850 и 1856

Что-то будет?

Я предрассудков враг, но я не чужд гаданья

Над тайной участью цветущего созданья,

Вступающего в свет с чувствительной душой

И сердцем трепетным. Что будет? Боже мой!

Что деву юную ждет в этом мире строгом,

Богатом в горестях, а в радостях убогом?