Стихоритмия - [15]

Мать

Тётю Любу в Бутурлиновском педучилище знают все. Запах от её пирожков с картошкой и капустой не даёт покоя голодным студентам ни на переменах, ни во время занятий, так как пахнут они на весь корпус точно, и, по-моему, даже чуть-чуть на улице. Скромная, немногословная, всегда в своём коротеньком фартучке и сиреневом берете, она стоит в фойе возле окна перебирая в кармашке звенящие копейки. Частенько она подзывала меня к себе, и, разворачивая старое детское одеяло в коробке, доставала горячий пирожок со словами: «На, кушай сынок. Уж больно худенький ты какой-то». Я же в ней души не чаял! Но при этом никогда не задумывался откуда и почему ко мне такое излишнее внимание и любовь? Тётя Люба была для меня олицетворением светлого, гуманного, и безгранично доброго человека. Но в тот вечер я словно заглянул ей в душу, и увидел там нечто страшное. До Нового года оставались считанные дни. В пустой, холодной аудитории я дописывал учебный натюрморт. Было около двенадцати часов вечера. Все уже давно разошлись по домам, а я упорно накладывал слой за слоем масляной краски. Когда старый советский софит стал двоиться в глазах, освещая два натюрморта вместо одного, я решил на сегодня прерваться, и отложить художества на завтра. Направляясь к выходу с этюдником наперевес, я увидел на месте сторожа ту самую тётю Любу. Она сидела возле окна, курила, и очень тихо слушала радио «Маяк».

— Добрый вечер — сказал я.

— Здравствуй, Саша — ответила она, и затушила сигарету в стакане с водой.

Я не скрывал своего удивления. Мне даже стало немного неловко от того, что я её увидел, и тётя Люба это явно заметила.

— Чем ты там допоздна занимался? — с лёгкой улыбкой спросила она.

— Да так, долги подчищаю к сессии.

— Молодец. А вот мой лодырь совсем учиться не хотел — сказала тётя Люба, и резко поменялась в лице.

— У Вас есть сын?

— Был. В прошлом году похоронила — тяжело вздохнув, она выключила радио и закрыла глаза своей маленькой, морщинистой ладошкой.

Паузу в нашем разговоре заполнила писклявая и тонкая тишина.

— Для тебя это может странно прозвучит, Саша, но я даже рада тому, что он умер — в голосе этой женщины появилась дрожь, а на глазах заметно выступили слёзы.

— Я всегда ему говорила: «Витька не пей, ведь ни к чему это хорошему не приведёт, сынок!» — А он меня и слушать не хотел, будто нет меня совсем. Даже мамой перестал называть… Идёшь с работы, а он лежит на улице возле дома в собственной луже и стонет от того, что рожа разбита. А у меня сердце кровью обливается — моё ведь дитё, родное.

Я даже не знал что ответить. Просто смотрел на эту женщину, и не верил своим ушам. Словно мне пересказывают какой-то трогательный фильм с печальным концом, но только без её участия. Тётя Люба словно постарела. Свет от фонаря в окне дотошно изучил даже самые мелкие морщинки на её лице, и утонул в глубокой печали материнских глаз.

— Ты прости меня, Саша, что я всё тебе это рассказываю. Мне и поговорить-то не с кем. Муж недавно погиб на работе. В механизм затянуло. Приходится ещё вот и сторожем подрабатывать. Дом-то у нас большой, коммуналка запредельная приходит. Хозяйство распустила, не могу со всем одна справляться, годы-то уже не те.

— Ну, Вы очень хорошо выглядите, тёть Люб, правда! — сказал я и подумал, что это было глупо.

— Ты может чаю хочешь?

— Да не отказался бы — слегка стесняясь, ответил я.

Тётя Люба достала из сумки жёлтый рафинад и маленький кипятильник.

— Я сейчас, стаканы принесу — сказала она, и тяжело шагая, направилась в сторону бытовки. За окном крупным пухом стелился снег. Слепое око луны чертило белый горизонт. Мы говорили обо всём абсолютно не чувствуя разницы в возрасте. Пили горячий чай, а рядом, из помятой газетной бумаги, доносился знакомый запах остывших пирожков.

Пасечник

Я услышал эту историю от своего ныне покойного деда. Случилась она лет двадцать, или двадцать пять назад в простом селе на периферии провинциального городка. Как и многие селяне, отец моего деда, то есть прадед мой — Спиридон Никифорович занимался незатейливым домашним хозяйством: курочки, кролики, но истиной гордостью старого фронтовика являлась огромная пасека, в которой насчитывалось свыше пятидесяти ульев с пчёлами. Согласитесь, даже по сегодняшним меркам это довольно большая пасека, и не всякий здоровый, зрелый мужик смог бы содержать каждый пчелиный домик в чистоте и порядке так чтобы каждый трутень и каждая матка весело жужжали и радовались жизни. Одним словом, Спиридон Никифорович хозяин был добротный.

В один прекрасный день жена его привезла из города жёлтую горсть крохотных гусят в картонной коробке. Писклявые, глупые птенцы лезли друг на друга растопырив свои маленькие смешные крылья, да только один из них в уголочке сидел голову под крыло спрятав. Тогда бабка ещё и подумала что издохнет, но к вечеру оклемался малец, и даже кушал хорошо. С этого самого дня, ко всему прочему, в хозяйстве у селян появились гуси.

Когда птицы подросли, и стали вальяжно с лапы на лапу передвигаться по двору, у деда Спиридона подошло время сборки мёда. И вот тут-то за стариком, словно верный пёс, увязался один из гусей. Внешне он мало чем отличался от собратьев, но его чрезмерное любопытство придавало ему индивидуальности. Гусь с неподдельным интересом наблюдал, как Спиридон Никифорович заправляет пахучий дымарь, простукивает ульи, и разглядывает на солнце деревянные рамки с густым янтарным мёдом. Деду такая животина показалась забавной, и он нисколько не противился её присутствию, а напротив — очень приветствовал её, и даже прозвище дал, как принято у домашних животных — Пасечник. С тех пор не видели пасечников по раздельности, где бы они ни встретились — повсюду были вместе. Странный союз не давал покоя ни соседям, ни домашним, то и дело подшучивали над стариком да посмеивались. Но Спиридон Никифорович на шутки эти лишь взгляд презренный бросал. А время всё шло. Вот вот уже плаксивая осень посыпалась на землю пёстрыми листьями, да каплями мелкими. Стала бабка деда канючить, мол — поруби гусей, а я их в город отвезу на базар. Соседка-то уже неделю назад как порубила, и сапоги купила новые. Одни мы как нелюди живём. На что старик бабку всё «завтраками» кормил. Рукой махнёт, и на пасеку — ульи к зиме готовить. Пасечник тут как тут плетётся на своих коротких лапах и гагочет весело.