Стихоритмия - [10]

Про коня

Ноябрь. Густая прокисшая грязь

Печатает след от копыт.

За хмурым хозяином, в сад волочясь,

Отвязанный конь не спешит.

В запутанной гриве солома висит,

Белеет на моське слюна.

На ребрах худых полосою блестит

Замыленный шрам от седла.

Не гладит хозяин по шее рукой,

В сторонке засаленный кнут.

Он молча мотает веревкой тугой

Последний, смертельный хомут.

Из кожуха выйдет на улицу нож,

И кровь устремится на грудь.

Забьётся в коленях предсмертная дрожь,

И не продыхнуть, не глотнуть.

Холодное небо в глазах отразит

Последний заоблачный сон.

А в тихом дворе одиноко стоит

Телега с кривым колесом.

Неизвестному солдату

Лежит боец за ржавою оградой.

Лежит один среди густых берёз.

И стал ему посмертною наградой

В краю чужом заброшенный погост.

Лежит боец без имени и даты.

Шумит листва над маленьким холмом.

Он в землю лёг, как многие солдаты,

Без орденов на кителе своём.

Лежит боец, оставленный навеки

В земле сырой, где душно и темно.

Объяты сном опаленные веки.

В краю родном забыли про него.

Лежит боец под мирным небосклоном,

Последний бой и вспышка позади.

Но помнит он, как за багровым Доном

Потух огонь в разорванной груди.

Он как и ты любил леса и дали.

Любил снега, и свет далёких звёзд.

Его друзья давно отвоевали,

А он не смог преодолеть погост.

Лежит боец бурьяном зарастая.

Никто по нём не плачет, не тужит.

Лежит в земле дружина боевая.

Без орденов, без имени лежит.

Не стихи

Сердечко трудится пока.

И я живу, дышу, и вижу

Как в небе лужа молока

Ползёт, и капает на крышу.

Я намотал себе на ус,

Что нет чудес в густом тумане.

Я трус, но, всё же — не боюсь

Вертеть судьбу на барабане.

Я жил у моря целый год,

Где алыча, хурма и сливы.

Где грел под пальмами живот,

Пусть одинокий, но счастливый.

Но счастье — хрупкая деталь,

И мимолётное, как лето.

И мне сказали: «Очень жаль,

Но нет вакансий для поэта».

Какая боль. Но, так и быть.

А стрелка тикает упрямо.

И всё бесследно позабыть,

Мешают два глубоких шрама.

Похулиганил, погрустил,

И сделал вывод на уроке.

Того, кто кашу заварил,

На два и шесть закрыл, в итоге.

И вот я здесь. Привет, Нева!

Привет, культурная столица!

Ты помнишь всё, и я едва

Забыл твои дома и лица.

Я снова здесь, и как живой

Глядит архангел на дворцовой.

С такой же светлой головой,

С такой же жалостью тяжёлой.

Но сердце трудится пока.

А значит будет день и пища.

На небе будут облака,

Ну а под ними — Саша Злищев.

Полночь

Мои стихи, и книги, и окурки —

Всё на столе, и полночь на часах.

И капилляры у меня в глазах,

Что кракелюр на белой штукатурке.

И километры слов в карандашах.

И сотни мыслей в жилистой фигурке.

А за окном январь и полумрак.

Меня тошнит от этого расклада.

Зима всегда как новая блокада,

Но из неё не вырваться никак.

И лает пёс на улице, дурак.

Ему для счастья очень мало надо.

А бледный ветер ломится в окно

Стучит ветвями по стеклу настырно.

И если б он имел своё лицо,

Наверняка смеялся бы ехидно.

Пришёл февраль на белое крыльцо,

И наблюдает в двери любопытно.

Так одиноко в этой пустоте.

Так надоели серые обои,

И этот запах прошлогодней хвои,

И эта жизнь в голодной нищете.

Стране нужны холопы, и герои,

Но мы с тобой не эти, и не те.

А завтра будет новое вчера.

И чудеса не свалятся под ноги.

Мы так боимся покидать берлоги,

Хотя, давно решили, что — пора.

Но мы вернемся вечером, в итоге

Топтать узоры старого ковра.

Когда помру

Когда помру я, будет невдомёк

Зачем пришёл, и для чего родился.

Так мало спел, так много приберёг.

Так скучно жил, и с этим примирился.

Когда помру я — будут холода.

Взойдёт луна лампадой золотистой.

Уйдут в откос скупые поезда,

Укрыв в плацкарт мечты мои и мысли.

Когда помру я, тополь у ворот

Опустит руки до земли осенней,

И жизнь мою, как веником сметёт,

В обрывки фраз моих стихотворений.

Проза

Хутор

1

Весенний паводок давно уже сошёл, но просёлочная дорога в хуторе по-прежнему оставалась вязкой, словно густая овсяная каша. В центре хутора, рядом с кладбищем, над домами заметно высится железный амбар. Брошенные комбайны вокруг амбара, словно мертвецы советской эпохи железными ртами демонстрируют свои гнилые зубы.

Из глубины прозрачного, свежего воздуха нарастет железный шум приближающейся электрички. На станции «125 километр» давно уже не выходят люди. Непонятно для кого бетонной плитой обозначен перрон. Хутор Степной — одичалая сторона. Редкого гостя он разглядывает со всех сторон чёрными дырами выбитых окон из старых, покосившихся изб. Замерли в поклонах синие шеи колодцев — журавлей, чьи кормушки давно опустели в глиняной чаше пересохшей земли. Мёртвый уголок, колыбель традиций.

Людей в этом хуторе можно по пальцам пересчитать: Баба Нюра, Кулачиха, Клавка, дед Иван, Валька, да муж её Витька. Все они люди не молодые уже. Когда-то хутор процветал и развивался, а сейчас будто проклял кто. Молодёжь разъехалась, работать некому, так и стала здесь жизнь. Каждый день как один. Живут кто чем. У каждого скромный огородик, да скотина в виде кур да гусей. Так же, каждый месяц исправно в хутор носит пенсию почтальон.

Недавно в хутор приезжала большая белая машина. Вышел из неё мужик в костюме строгом, а за ним ещё два, но одетых намного проще. Постояли, покрутились, что-то долго обсуждали и кивали головами. Тот, что в костюме, держал руки скрещенными на груди, и часто на часы поглядывал. Потом они так же резко исчезли, как и появились.