Стихи - [28]

Сибирь! Перемолоть ногами тракт,

Перевалить Урал.

И вдруг — Байкал лежит в семи ветрах,

У океана синеву украл.

Сибирь! — тысячелетняя тайга.

Я с детских лет, как сказку, полюбил

Иртыш, Тобол, кержацкие снега,

Киргизские глаза твои, Сибирь.

Когда во глубине сибирских руд

Кирки бросали, точно якоря,

И верили, и знали — не умрут

И, наконец, взойдёт она, заря.

Когда в охотничий трубила рог пурга

И старатели пили, ругая пургу,

В татарские скулы упиралась рука

И глаза грозили тебе, Петербург.

И вот я заболел тобой,

Тобой, Сибирь! Не мамонтовый клык,

Не золото связало нас судьбой,

А вольности осмысленный язык.

Сибирь! Ты этой вольности простор,

Простор не в бубенцах, а в кандалах.

Лежит Алтай, как каменный топор.

Прими его, помыслив о делах!

1946 г.

" Пора бы жить нам научиться, "

Пора бы жить нам научиться,

Не вечно горе горевать.

Ещё, наверное, случится

Моим друзьям повоевать.

Опять зелёные погоны.

Опять военные посты

И деревянные вагоны.

И деревянные кресты.

Но нет! уже не повторится

Ещё одно Бородино,

О чём в стихах не говорится

И нам эпохой прощено.

40-е гг.[4]

" Опять Гефест свой круглый щит куёт. "

Опять Гефест свой круглый щит куёт.

Морочат нас текучие измены.

Но мирные мужи уже не ждут Елены,

И время Андромахи настаёт.

Не женское искомое тепло,

Не ласточками сложенные руки.

Когда на наковальни тяжело

Кладут мечи и близятся разлуки —

Елена вздор! Ахейцы спят в гробах…

И лишь одно останется от праха —

Как с Гектором прощалась Андромаха

И горечь просыхала на губах.

1940 г.

Слово

Ты меня в ладони не уложишь,

Не упрячешь в письменном столе.

Ты меня, как пулю, спрятать можешь

В гладко отшлифованном стволе.

Чтоб в со всех сторон зажатом теле

Под угрозой острого бойка

Знать одно лишь ощущенье цели…

Только бы не дрогнула рука!

10. VI.47

Наука

Изучай природу неудач

И прозреешь, если ты незряч,

И озлеешь, если ты не зол,

Обрастёшь шерстями, если гол.

Постигай архитектуру зла

И зубастым станешь, как пила,

Изучай фармакопею бед,

Атлас поражений и побед.

Не решай задачи про купца,

А решай задачу про глупца,

Про того, кто хочет в дважды два

Втиснуть все законы естества.

50-е гг.

Из поэмы

О, кто ты, друг мой или недруг,

Мой дальний отсвет, мой герой,

Рождённый в сокровенных недрах

Ума и памяти игрой…

Дожди, дожди и непогода.

Дожди и осени мазня.

И ты уже четыре года

Живёшь отдельно от меня.

Вот, руки затолкав в карманы,

Бредёшь сквозь редкие туманы…

Москва сороковых годов.

Или, точнее, сорок пятых.

Повсюду ясный отпечаток

Дождей и ранних холодов.

На Пушкинском шуршит листва,

Пусты скамейки на Никитском.

И в воздухе сыром и мглистом

Всё видится едва-едва:

Изгиб деревьев косолапых,

Расплывшееся зданье ТАСС,

И наплывающий внезапно

Из тьмы автомобильный глаз,

И фонарей лучистых венчик

Внутри фарфоровых кругов

Уже невнятен и изменчив

На расстояньи ста шагов…

Но несмотря… Но несмотря на

Фар перекрёстные столбы,

На беловатый мрак тумана,

Не молкнут шорохи толпы.

Спешат, сбиваясь, силуэты,

В глуши туманом стёртых черт,

Как мотыльки на венчик света,

На симфонический концерт.

Консерваторский вестибюль,

Как будто бы из эха слеплен.

Войди! Стряхни туман! Ослепни!

И сразу память распакуй,

Восстанови в затёртом списке

Рояля бешеный оскал.

И гром симфоний, где Мравинский

Оркестр в атаку вёл на зал.

Восстанови — и опечалься.

Спустись душой на чёрный лёд,

Где Софроницкий между пальцев

Серебряную воду льёт.

Сергей слегка ошеломлён

Над ним свершающимся счастьем.

Но ряд голов и ряд колонн

Ему воспоминанье застят.

Вон Пастернак, похожий на

Араба и его коня.

Табун заядлых меломанов

В давно потёртых пиджаках,

С исконной пустотой в карманах

И с партитурами в руках.

А это кто там вдалеке?

Ах, Сашка, смесь еврея с Блоком,

О сногсшибательной строке

Мечтающий с туманным оком.

Они целуются.

                                               — Ну как?

— Живём, как будто лапутяне.

— А ты?

                     — Меня куда потянет:

Порой на свет, порой на мрак.

Её как хочешь понимай,

Поэзию (хоть днём с свечами),

Она у Блока, помнишь — «май

жестокий с белыми ночами».

Они в партере.

                               Оркестранты.

Большая люстра зажжена.

И вдруг вступает тишина

В консерваторские пространства.

Подходит к пульту дирижёр,

Как голубей, вспугнув ладони,

И тишина ещё бездонней

Глядит в светящийся простор.

И вдруг. Издалека. — Труба

Лучом пронизывает своды.

И рушатся глухие воды

Неодолимо, как судьба.

Консерваторские высоты,

Простой, как глыба света, зал,

С твоим порывом в эти годы

Я мысль о Родине связал!

Ведь всё, что ни случалось с нами,

Что нас спасало и вело,

Ещё не ставшее словами,

Быть только музыкой должно.

А дирижёр, достав со дна,

Аккорд терзает властной дланью.

И вот, когда уж нет дыханья —

Опять вступает тишина.

Она звучит дрожащим светом,

Дрожаньем капли на стекле,

И воздухом, слегка согретым,

Переливается во мгле.

И вдруг, как всадники с клинками,

Влетают в песню скрипачи.

Под лебедиными руками

Из светлой арфы бьют ключи.

И в грудь колотят барабаны,

Труба страстям играет сбор…

В тебя впивается губами

Неописуемый простор.

С одной тобой он мог сравниться

Тем ощущеньем, как во сне,

Что вдруг прервётся, не продлится

Любовь, подаренная мне.

Придёт и с ней пора проститься —

Уйдёт она, как звук, как дрожь…

И ты расплывшиеся лица

Никак в одно не соберёшь…