Стихи и песни - [9]

Кот кровать его колышет

и дудит в его фагот.

2

Как хорошо, рассвет не скоро!

А рядом Толя, ты, Леон.

За рамой — снег ли или лён.

И я, как вами, окружён

непроницаемостью бора.

Как хорошо, что мы молчим.

Что в этой мгле скрестили руки,

как будто таинством мужчин

под Новый год, не без причин,

мы взяты на ночь на поруки.

И нет ни женщин и ни жён.

Мёд снова должен стать пчелою,

янтарь — затёкшею смолою.

Декабрь январём сожжён.

Как хорошо, что мы не пьём!

Что не от хворости всё это.

Воображением поэта

я всех вас вызвал для совета,

чтоб с вами взять себя живьём.

За рамой — снег ли или лён

на сонный бор роняет перья.

Снег веры или недоверья.

Что ж вы молчите, как деревья,

и ты, и Толя, и Леон?

"Мой холодильник опустел, как дом…"

Мой холодильник опустел, как дом,

в нём ни колбас, ни сыра и ни пива.

Боюсь, что даже холоду тоскливо

и даже темноте пустынно в нём.

А было время: меж хвостов угрей

в капусте красной чесноки дремали.

В нём, как народы, сосуществовали

плоды земли и лакомства людей.

Презрев сословность, кастовость и род,

не этажу, а передышке рады,

к ветчинам плотно жались карбонады,

царил внизу рыбец — их антипод.

И, не соединённые пока,

с жирами не ведя переговоры,

сушили миротворческие поры

посланцы углевода и белка.

А я — владыка их и господин,

ещё не торопился хлопать дверцей.

Я терпеливо ждал единоверцев,

чтоб насладиться жизнью не один.

И отстучали женщин каблучки,

и голоса друзей угомонились,

и те, кто виноваты — повинились.

И вновь пусты и сети и сачки.

Но в складках остывающей души

над магмой несмирившегося плена

горчит полынью страсти тень Гогена.

И мы, глядишь, ещё пошебаршим.

Поэты

Однажды сказал мне норвежский пастух:

— Поэты, как сосны, на скалах растут.

Поэты, как сосны, на скалах растут.

И всё по-иному им видится тут.

И гром, что гнездо в поднебесье обрёл.

И в рокоте грома взлетевший орёл.

Под ними века, и над ними века.

И пропасть у ног, и в бровях облака.

Их смолы, как слёзы, светлы и чисты.

Их слёзы, как смолы, темны и густы.

А корни, нашедшие в камне приют,

лишь каменный сок из расщелины пьют.

Но им одиноко и холодно им.

Отвесно и круто. Нет места двоим.

И даже вдвоём с кем-то рядом, они

и вроде бы вместе, а всё же одни.

Чем круче поэтам, тем лучше стихам.

Я в детстве об этом в горах услыхал.

И годы спустя на суровой войне

слова, как осколки, заныли во мне.

Слова, как осколки, заныли: скажи,

за что тебя немцы убили во ржи?

Зачем над весёлой землёю холмы?!

А в этих холмах только мы, только мы?!

Зачем по полям — лебеда, лебеда?

И есть ли у боли чужая беда?

Кто думал об этом, — себя постигал.

Чем круче поэтам, тем лучше стихам.

Был мудрым лукавый норвежский пастух.

Поэты, как сосны, на скалах растут.

Медведь

Всё равно, мне неведом

путь в обличье чужом.

Лучше гибнуть медведем,

чем чирикать чижом.

Красоваться мехами,

рваным шрамом на лбу.

На святого Михайла

разморозить гульбу

с мёдом и с мордобоем,

чтобы шерсть на кустах.

Чтоб от леса до моря

шла молва неспроста.

А на сватанье, тихим

(с ней душой не криви),

предложить медвежихе

сердце с лапой в крови.

Задирал, осмелев,

забавлялся, смешон…

Он на юге был лев,

а на севере — слон.

Не могли лопари

ни прощать, ни говеть.

И не зря был в цари

ими избран медведь.

И не зря в Олонце

на заре естества

стыл в медвежьем венце

их предел божества.

Остяки — Извини! —

бормотали во тьму,

перед тем как они

в грудь стреляли ему.

Он от боли

на задние лапы вставал.

И тогда они бойко —

наповал, наповал.

Ах, медведь мой, за что ж,

так безмерно любя,

на полати — под нож,

у берлоги — тебя?

То в овсах, то в хлебах,

то, чтоб было видней,

на «колёса» — в «грибах»,

на капкан — у корней.

И, чтоб хруст под костями,

чтоб недолго от ран:

вершковыми гвоздями,

под заточкой — чурбан.

Петли смётаны ловко,

яма в рост — глубока.

В рукавице рука —

вековая сноровка.

И со шкурой — домой.

А к обеду — ступни.

Летом или зимой

ждут медведя они.

…Мне страшна и люба,

мне горька и близка

и медвежья гульба,

и медвежья тоска.

Всё медведю в зачёт.

Не глядели б глаза,

как по морде течёт

человечья слеза.

Подводя итоги

Что было, что не было —

по уши сыт.

Помельче просеял бы, —

нет таких сит.

Осколков своих

подпилил бы углы.

Да нет такой

сикамбриозной пилы.

Все ночи в чаду,

все похмельные дни

размыл бы, вернул,

да к чему мне они.

Друзей, что обидел я,

вот он — мой нож…

Да что уповать,

тех обид не вернёшь.

И всё же, хоть сам я себе

не судья:

не лгал, не шустрил, не прислуживал я.

А дни, что остались

(не глянешь на дно),

хотел бы дожить,

если мне суждено:

подальше от клейстера

и сургуча,

подальше от евнуха

и стукача,

от бальных снегов

и от свальных грехов,

от выгоды ложно-опальных стихов.

Подальше от лёгких

шарнирных дверей,

от свах, повитух

и от поводырей,

от сводных оркестров

заблудших отцов,

пророков, оракулов и мудрецов,

оков золочёных

в синильном раю,

жуков, стерегущих

добычу свою.

Пристёгнутых беркутов,

пленных орлов,

от птиц подсадных

и продажных голов.

Подальше, подальше

от скупочных цен,

от ловко придуманных

мизансцен.

От скромных даров

на чужом облучке

и от указательных

пальцев в зрачке.

От добрых ломбардов,

от мутной хвалы,

от сточных канав

голубой похвалы.

От каннов немых

в ледяном хрустале.

Поближе, поближе, поближе

к земле.

"Так недолго гостим мы…"

Так недолго гостим мы

на зелёной земле.

А они — по гостиным