Стертый мальчик - [82]

Каждый шаг придавал мне все больше сил, пока я наконец не выбежал в коридор и не оказался перед стойкой ресепшена.

– Отдайте мне телефон, – сказал я.

– Я не могу вам его вернуть, – улыбнулся человек за стойкой, – вы же знаете правила.

– Сейчас экстренный случай.

– Что случилось?

– Неважно.

Двери аудитории оставались закрытыми. Никто за мной не погнался. Парень на ресепшене вытащил телефон из общей кучи и протянул мне. Он больше не улыбался.

Я набрал мамин номер – она ответила сразу же.

– Мам, – сказал я, – мне нужна твоя помощь.

По дороге домой мы молчали. Мы не звонили папе; нам было страшно признаться в происшедшем. Мы не знали, как ему объяснить, потому что сами друг другу ничего не объяснили. Но когда горы Озарка вновь нас обступили, я ощутил, как смирительная рубашка привычно сжимает мне грудь, и понял, что если ничего не предприму, то мы так и будем жить во лжи среди непроизнесенных слов.

– Я не хочу туда возвращаться, – признался я.

– Мне сказали, что тебе необходимо лечиться еще несколько месяцев, – произнесла мама, – а может, и целый год.

Я слышал этот разговор с пассажирского сиденья, когда Косби наклонился к треснутому окну автомобиля, чтобы предупредить маму о сумасбродном поведении ее сына.

«Я не уверен, что он хочет вылечиться, – говорил он. – Ему нужно по меньшей мере еще три месяца лечения. Возможно, стоит даже на время уйти из колледжа».

Мама перестроилась в правый ряд. Я смотрел на траву за окном – коричневую от жары и засухи.

– Ты знал, что этот человек по образованию семейный психолог? – спросила мама. – Почему семейный психолог объясняет моему сыну, как стать гетеросексуалом?

Среди высохшей травы вдруг возник клочок земли из сухой красной глины. Красный цвет был ярким, как кровоточащая рана.

– Да пошли они… – вздохнул я.

– Что ты сейчас сказал? – удивилась мама.

Я схватился за пластиковую крышку подушки безопасности, вонзая ногти в щели; я хотел, чтобы подушка раздулась и отбросила меня назад. Я представил, что передо мной грудь отца: его сердце вздувается, взрывается, сдувается. Я жаждал боли Т., позора С. и гнева Д. Я жаждал уничтожить каждый нерв в своем теле.

Мама свернула на обочину, взметнув шлейф пыли. Мимо мчались и сигналили машины, пересекая две желтые сплошные полосы.

– Что случилось?

Я еще глубже вонзил пальцы в щели. В глазах застыли слезы, но я не собирался плакать. Красная глина за окном дразнила меня. Горы были готовы обрушиться на крышу машины. Через несколько минут я оставил попытки, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Мама молчала, прерывисто дыша.

– Господи, – наконец произнесла она, – ты хочешь убить себя?

Такой простой вопрос, вместо ответа на который я издал резкий животный крик. Я обхватил руками колени, поднял их к груди и прижался к пассажирской двери, упершись щекой в оконное стекло.

– Господи, – повторила мама, – больше ты туда не вернешься.

Она приняла мой жест за положительный ответ; ей хватило единственного доказательства, чтобы покончить с ЛД раз и навсегда. Она услышала мое «да», а я получил дар, который никто не мог у меня отобрать. Я остался жив, и теперь я это осознал. Жизнь – это все, в чем я нуждался.

Порой я вспоминаю о тех днях и спрашиваю себя: было ли это все на самом деле? Порой мне кажется, что «Любовь в действии» в конце концов свела меня с ума и что я, наверное, торчу в пустом коридоре и разговариваю сам с собой, как моя двоюродная бабушка Эллен. Если бы не справочник и бывшие наставники, с которыми я связался после ухода, я бы до сих пор сомневался в собственном здравомыслии и правильном восприятии того, что на самом деле произошло. И если бы мой отец настоял на своем, никто из нас никогда бы больше не заговорил об этом опыте. Несмотря на то что, когда я вернулся из «Любви в действии», он не задал ни единого вопроса, несмотря на то что с тех пор все наши разговоры сводились к неловкому молчанию, он молча принял тот факт, что конверсионная терапия не сможет меня изменить. После того как я покинул ЛД, он по-прежнему платил за обучение в колледже, даже не интересуясь тем, что я изучаю.

– Хочешь стать писателем? – повторил он, когда я рассказал ему о своей мечте. – Наверняка это очень увлекательно.

Иногда мне трудно поверить, что я жил в мире, где проповедовали столь крайние идеи, нацеленные на самоуничтожение. Но потом я включаю новости, читаю статьи и понимаю, что, хоть мой опыт и уникален, он вполне закономерен. Меньшинства по-прежнему подвергаются осуждению и манипуляциям как с гнусными, так и с благими целями, а опасные идеи по-прежнему порождают политическое напряжение по всему миру. Я до сих пор не могу понять – и, наверное, никогда не пойму, – как все мы, такие разные, оказались в одной лодке и что нас привело в «Любовь в действии». Фотографий, которые помогли бы мне найти ответ, не существует, поэтому я пофантазирую.

Я представляю Смида, который уходит от первой жены и оставляет позади все, что у него было. Представляю Д., который пытается стать другим в глазах гневного отца. Представляю маму, которая стоит на сцене рядом с мужем, новоиспеченным священником, и вспоминает ребенка, которого потеряла, а может, вспоминает меня.