Степунок - [8]

Давно исчез из виду черный крючок старушечьей спины. Ташка оделась. Они сидели почти в полной темноте, и птица, исчерпав запас своих нот, вспорхнула. Было видно только, как с шиповника посыпались светлые лепестки.

Он в последний раз согрел Ташкины губы и пошел по степи. Ташка, в каком-то сонном оцепенении, не могла понять, стоит ли идти за ним, и, чтобы не мучиться сомнениями, спотыкаясь, побежала в другую сторону – вдоль поля к деревне.

– Шось ты рано, помощница! – зашипела Ульяна.

Ташка, на ходу извинившись, бросилась за угол дома. В свете голой лампочки стало видно, как раскраснелась от солнца кожа, вдоль и поперек исполосованная стеблями. Несколько тонких травинок, прилипнув к телу, так и держатся между грудями, в волосах – сор. Не зная, что делать и что думать, она вцепилась руками в железные прутья кровати, прислонила затылок к жесткой и маркой, беленой стене и изо всех сил сжала между ног старое одеяло с вылезшей в трещины ватой.

Ветер усилился, трепал за окном грушевые ветви. Ташка вздрогнула от резкого, требовательного стука, не сразу осмелившись, приоткрыла дверь и приняла от Ульяны глечик с молоком.

Наутро, после бессонной ночи, нужно было непременно занять себя чем-нибудь, чтобы не так ощутима была повисшая чугунным ядром тяжесть у солнечного сплетения и сладкое томление, охватившее все ее существо. „Это мой стыд, это моя обида, это так удивительно“, – твердила она, но, поразмыслив, сознавала, что стыдиться нечего – обычная человеческая история, и обижаться не на что – загорелось, остыло, и нисколько не удивительно, что она позволила себе забыться, ведь никаких обязательств они с Глебом друг другу не давали. Но ядро продолжало висеть, готовое вот-вот раздавить сердце.

Ташка встала на рассвете, пошла в уличный душ. Вода в баке, только что налитая, не успела еще согреться и упала топором, отсекла всякое желание давать оценки тому, что уже произошло. Ташка смотрела, как льются по прибитому к ветхим доскам полиэтилену кусачие струи, как пробивается сквозь щель в полу блеклый одуванчик, и от всего этого ей было хорошо. И оттого, что веки припухли, и оттого, что тело настойчиво напоминает о своем голоде. С острым ощущением счастья она дополола за Ульяной огород, вымылась снова и стала собираться на этюды. Ульяна долго ломала голову и наконец посоветовала отправиться в Дивы, что на Дону, часах в двух езды на север. Сама она там никогда не была, но слышала от людей, что меловые столбы там торчат из земли, никем не возведенные, и будто бы под землей все изрыто монашескими пещерами, вплоть до того, что и под Доном. Ташка взяла с собой побольше белил, бутерброды и бутылку домашнего клубничного компота, надела длинный ситцевый балахон и повязала обгоревшую шею косынкой.

Водители брали неохотно. Пришлось сменить несколько грузовых, что в это время смачно плюют на дорогу сеном, и не менее часа просидеть на обочине, глядя на темно-зеленую с фиолетовым исподом свеклу. В результате Ташку высадили в нескольких километрах от Див и указали вместо пути на шевелящуюся у самого асфальта земляную кучу: „Крот! Як есть крот!“. Было чуть менее жарко, чем вчера, но с юга дул сухой и навязчивый ветер, щекотал ноздри, гнал пыль. Ташка щурилась. Балахон облеплял ее длинные, уверенно шагающие ноги, поднимался до колен и падал, злясь, что не может улететь. Через полчаса показался хутор, маленький и глухой, с крапивой и коноплей вокруг хат. Компот в бутылке нагрелся, и Ташка опасливо подошла к колодцу у чьих-то ворот, скрипнула цепью, достала деревянное ведро с почти что топленым льдом.

И в деревне, и у высеченной в мелу церкви по случаю будней не было ни души, только на длинной деревянной лестнице, приплюснутой к горе, на краешке ступеньки, лежала забытая кем-то зажигалка. Столбы оказались и впрямь фантастическими: по форме – рубленые, белоснежные, огромные. Даже граффити у основания и следы альпинистских зацепок не делали дивное обыденным. Вот только замок на церковной двери… Ташка осмотрела нерукотворные монументы со всех сторон, ловко карабкаясь по выступам, и поставила мольберт. Густо пахло полынью, чабрецом, последний был здесь особенно ярким и покрывал сиреневыми лужами склоны.

Работа не шла. Получалось все не то, все как-то плоско и безжизненно. Отчаявшись, она положила неудавшийся рисунок на теплую землю, придавив концы камешками, чтоб не улетел, а сама взобралась выше, на гору, с которой виден и бескрайний черный лес, и заливные луга, и поросшая хмелем Тихая Сосна, незаметно вливающаяся в бурную петлю Дона. Среди изрытых археологами квадратов и щитов с рисованной утварью кочевников стало одиноко, захотелось вниз. Манил светлыми кудряшками хмель на речушке, и Ташка полетела, замедляя шаг лишь затем, чтобы не уронить холщовую сумку, а еще – чтобы сесть на покрытый серо-зеленой дерюгой мел, потереть перед носом пахучие травки, еще раз взглянуть на все с высоты и представить голубые глаза, такие большие и круглые, как мир. „Как его, интересно, зовут, – забыв о решении не вспоминать вчерашнее, думала она, – Ванька какой-нибудь, или Степка. Все бродит степью. Степунок!.. Степунок, Степунок…“, – слово катилось с языка, будто камень с горки.