Степунок - [7]

Ташка легла прямо на траву, посмотрела, как недоумевает у ее плеча муравей, и накрыла лицо майкой. Потом, когда кожа раскалилась, приспустила лямки лифчика. Солнце трогало ее огромным шелковым языком, всю сразу, вплоть до не высохших еще глубин под перемычкой трусов. Приподнявшись на локте, она оглядела округу, убедилась, что никого нет – только коршун догоняет облака, – и разделась. Освобожденная грудь сначала смутилась, сжалась, но потом привыкла к лучам, чуть подалась в стороны и распустила соски. Ноги легли острым уголком, разжав нижние кудряшки рыжего лобка. Где-то у изголовья дурманил шоколадным запахом цикорий. Ташка позволила облить себя лавой, растопить, и в ее одновременно тяжелом и непринужденном сне, какие бывают только на солнцепеке, эта лава и этот цикорий стали глазурью, облепившей ее, как пот.

Проснулась она оттого, что в солнечном покрывале появились дыры, тень легла на низ ее живота, а из лона выступила роса. Еще не замечая склонившегося над ней человека, она потянулась, елозя ногами. Нагретых на солнце волосков коснулись приоткрытые губы, потом чуткий нос с едва заметной канавкой на конце, с канавкой, падающей все ниже, на надгубье, верхнюю губу, подбородок. Нет, в этих чертах не было никакой порочности, чрезмерности, в них было только дуновение ветра, легкого, степного, погожего. Ташка почувствовала чье-то дыхание, но не доверилась ощущениям, лишь на всякий случай сбросила майку с головы. И попятилась от неожиданности. Светлыми смеющимися глазами, какими-то чрезвычайно большими и открытыми, на нее смотрел тот, кого она прежде видела в этих краях, чей силуэт повторила на бумаге, но это был уже не юноша. Это был молодой мужчина, довольно хрупкий, но в чем-то и коренастый, неухоженный, но без плотской грязи, его лицо в повороте могло показаться по-женски изящным, но в то же время было явственно мужским. „Да, в деревне часто мужают в одно лето“, – промелькнуло в Ташкиных мыслях какое-то расхожее мнение, и в эту минуту она не помнила о своей наготе, а в следующую – мягкая, дразнящая щетина коснулась ее колена. Он смотрел с радостью удачливого добытчика, смотрел ей в глаза, не замечая тела. Или у него было время оглядеть ее всю, или это его мало интересовало. Слегка улыбался, вернее было бы назвать это умилением, тем слегка надменным любованием, которым одаривают несмышленых, но милых детей или женщин, по инерции противящихся тому, что непременно случится.

Тихонько хмыкнув, он вытянулся рядом с нею, взял ее руку и поднес свое лицо близко-близко, так, что стали видны мельчайшие складки на его губах, неяркие волоски, складывающиеся в низкие брови, и в зрачках – Ташкина удивленная мордочка, тут же сократившаяся до полосок глаз. Он словно не решался ее поцеловать, словно приноравливался, как лучше, но его смеющийся, говорливый взгляд был откровенен: „Я все знаю, ой, как я все это хорошо знаю…“ Ташка увлеклась игрой, и когда желание разорвать мучительную неопределенность заставило ее податься лицом вперед, его мягкие губы окутали ее и увели из этого мира…

Уже солнце малиновой полосой легло на горизонт, и хозяйские коровы, отсюда – темно-рыжие точки, поплелись по деревне, каждая к своему двору, уже стихли шмели, налетели ночные мотыльки, и вытянулся от вечернего ветра ковыль, а Ташка все плыла в жгучем, вязком, не заканчивающемся вожделении. То, выгибая спину, вкладывала свой выжигающий чресла огонь в мужские уста, то, чувствуя, как сладкий запах ее нутра смешался с другим, травяным и пряным, его запахом, вновь отдавала ласке распухший рот. И чувствовала себя не в меру широкой, всеобъемлющей, не в меру раскрытой и сильной. Сильной, но не настолько, чтобы проявить волю и завладеть поскорее тем, что трется у ее бедра.

В сумеречной дымке белели брошенные шорты, майка, полоски купальника, и были они уже довольно далеко от неугомонного клубка тел, в забытьи катящегося ниже и ниже, к овражку, что прячет свое лопушистое дно от тех, кто идет по тракторной колее и смотрит. И кому только взбредет идти сухими буераками в такой неясный час? Но в хлопанье мотылиных крыльев и зудение комаров уже вмешались шлепки калош, купленных явно не по размеру, частое постукивание старческой палки.

Ташка приподнялась, вжалась в его некрепкую грудь: с дороги на нее смотрела старуха в темном платье и вытянувшейся вязаной кофте, в надвинутом на глаза платке. Лица ее почти не было видно из-за быстро наступающей темноты, но исходившая от него ненависть повисла над Ташкой занесенным кнутом.

Он не обратил на старуху никакого внимания. Он нагнул Ташкину голову к своим потертым джинсам, но Ташка с ужасом смотрела на старуху и лишь терлась ухом о пучок ниток на месте оборванной пуговицы.

Из куста шиповника, где на молодой завязи еще держатся по нескольку крупных розовых лепестков, запела птица: „Трель-рель-реллль – фьюи-фьюи“, – и умолкла. Он отвернулся от Ташки. В его глазах, посиневших в свете вечера, вспыхнул восторг, губы сложились в трубочку и выпустили: „Фьюи-фьюи-фьюи – лью-у-у-у-у“. Птица ответила ему, и полилась длинная, двухголосая, кружевная мелодия…