Степунок - [5]

Листья сирени вздрогнули, зашелестели, приподнялся бумажный уголок под снедью. Ташка внезапно почувствовала себя частью общего праздника, недалекое кладбищенское разноцветье взяло ее в свой хоровод, как, бывает, пленит искаженный фонарями город или женщина с целенаправленно подкрашенным лицом. Матовые листья ожили снова, повернулись к Ташке исподней стороной от нового, невесть откуда взявшегося и куда исчезнувшего порыва ветра. Ей показалось, что она не одна. И действительно, у края зарослей стоял паренек лет пятнадцати, с нестрижеными русыми волосами, закрывающими уши и пол-лба. Стоял и смотрел на нее большими голубыми глазами, с каким-то игривым изумлением. Ташка даже испугалась, настолько неожиданно он появился.

Мальчишка потер кулаком у аккуратного, с едва заметной ложбинкой на кончике, носа и, огибая худощавым телом Ташку, потянулся к куличу на могиле. Ташка заметила, что он босой и что земля, с точечками песка и торчащей после прополки травяной щеткой, смялась под пальцами его ноги. Сунув кулич в мешок, он выпрямился и оказался рядом с Ташкой, настолько близко, что чувствовалось его тепло. Не зная, что сказать, она положила на могилу горсть конфет. Он собрал и их, став на корточки, выставив черные пятки. То же повторилось с крашеными яйцами.

– Вы что же, так ничего и не оставите? – возмутилась Ташка, вспомнив, что бабушка велела держать на могиле съестное. Паренек молча хлопал ресницами, и от этого казалось, что по его зрачкам ползут облака…

Еще с улицы Ташка услышала рычащий голос нетрезвого мужика.

– Сынок прыихав, – высунулась на стук Ульяна. Ее высокие бедра вскакивали сильнее обычного от желания услужить за столом, от непрестанной беготни к погребу. «И еще от „Петра“, – догадалась Ташка, заметив, что румянец раскатился до самой шеи.

– Я проходить не буду. Нельзя ли, скажите, красочки, что в столе, взять, порисовать?

– Яки красочки? – с выдохом шепнула Ульяна. – А… Погодь… – и вернулась через минуту, успев перекинуться с сынком несколькими выкриками. – Застеснялась, шо ли? Рисувальщица! Ну на ще и альбом.

Радостно и вольно было у Ташки на душе, когда, сорвав со штакетника мутную алюминиевую кружку, она бежала к пруду, чтобы повторить изгибы береговой линии и бородавки кустов над нею, – забыв о своей работе, приевшейся компьютерной графике, рисовать, как в детстве, от руки. И в том, что этот деревенский мирок, простенький, как акварельный набросок, открылся ей, и в том, что это только на один день, было что-то не совсем настоящее. Она пересекла край дубовой рощицы, потрогала мягкие, как охапки пуха, но уже крупнолистные ветки на вековых стволах, невольно истоптала ковер отцветающих петушков и вышла к огромной чаше, в глубине которой блестел под полуденным солнцем пятак воды. Бросилась вприпрыжку, но потом замедлила шаг: откуда-то из-под обрыва слышался многоголосый собачий лай. „Свадьба, что ли, у них?“ – весело сверкнув уголками глаз, Ташка спустилась правее.

Вода стиснула руку неистраченным после зимы холодом. Ташка набрала кружку, зацепив краем илистый слой, и оглядела окрестности. Убедившись в том, что противоположный берег вполне живописен, она открыла пластмассовую коробку с красками и навесила каплю над зеленой лункой – капля, дрогнув, упала в оранжевую: с верхушки мыса звонко тявкнул грязный безродный пес, тощий, черный с подпалом.

– Пошел отсюда! – фыркнула Ташка, и тотчас же услышала из-за бугра, выступающего в воду мысом, заливистый свист. Пес завертел сначала мордой, потом хвостом, и скрылся.

Ташке стало интересно. Захватив рисовальные принадлежности, она обошла горку, поднялась по пологому склону на ее верхушку и спряталась за дикими грушами. Густые корневища торчали из земли, сквозь их сетку виднелся рыжий глиняный обрыв, а под ним, на ровной полосе берега, уже знакомый Ташке паренек – она почему-то сразу узнала его – сидел лицом к воде и выдавал бродячим собакам то конфету, то очищенное яйцо, то кусок кулича. Собаки хватали карамель, разжевывали ее одним укусом, наклонив голову, – а хлеб оттаскивали в сторону, съедали и потом нюхали запутавшиеся в траве крошки. Иногда лаяли вверх, туда, где затаилась Ташка, и тогда ей было видно, что их глаза наполнены небывалым счастьем и гордостью.

Парнишка был совсем без одежды, на его спине, щуплой, мокрой, в ложбинке между приподнятыми лопатками, лежала длинная прядь волос. „Растут неровно“, – улыбнулась Ташка и впилась глазами в покачивание его плеч, уже по-мужски размашистых, в следы ила на ягодице, подпираемой продолговатой пяткой. И в этих следах, и во всей его позе была какая-то особенная непринужденность, настолько заразительная, что Ташке захотелось прикоснуться к нему, стереть ил со смугловатой кожи или… даже слизать его. Она довольно растянула губы, но тут же пресекла свои мысли, покрыла альбомный лист водой и принялась класть мазки по мокрому.

Солнце затянулось дымкой, став всего лишь бледно-желтым пятном, и от этого реальность расплылась в легком туманце, как размытые краски. Когда рисунок был готов, Ташка попыталась обнаружить свое присутствие: пошелестела ветками, покашляла. Парнишка встал, подошел к воде и стал как-то чрезмерно плавно погружаться в нее: не ежась от холода, не поднимая плеч, не обхватывая себя руками. Собаки грустно смотрели ему вслед, Ташка тоже. Наконец его ноги раздвинулись по-лягушачьи под водной поверхностью, смешались с длинными усами водорослей и исчезли из виду. Он уплывал неслышно, только хвостик его волос чертил по воде тонкую линию.