Степунок - [4]

Дом Ульяны, синий, окруженный палисадником с курами, стоял первым от дороги. Калитка оказалась запертой. Почему-то именно сейчас, топча взъерошенный ковер спорыша у забора, Ташка перестала жалеть, что приехала сюда и проведет выходные без Глеба: как-никак новые впечатления. Она обошла дом, вконец разозлив цепного пса. Две овцы, серые, с замусоренными хвостами, шарахнулись от нее в сторону, натянули веревки поперек пути, она осторожно переступила и направилась к белому треугольнику платка в конце рыхлой и мокрой черноземной полосы.

Ульяна приходилась Полине Федоровне какой-то троюродной племянницей, по крайней мере, так говорили. Ташка не знала, ни сколько ей лет, ни кто, помимо нее, живет в доме. Поравнявшись с согнутой фигурой, она прислонилась к штакетнику и неуверенно позвала:

– Извините…

– Шо? – повернулась к ней розовощекая немолодая женщина, поправила сползший на лоб платок и недоверчиво наклонила голову. – Шо вы кажете? Я нэ чую.

Ташка было удивилась, что женщина не подойдет к ней ближе, но, опустив взгляд на вязкие колдобины, принялась кричать:

– Я от Полины Лисаченко, внучка ее.

Женщина слащаво открыла рот, изображая радость, и замахала руками в направлении дома. Они пошли по разные стороны некрашеного, заросшего вишняком забора. Шли довольно долго, смотря под ноги, стараясь не ступить в грязь. Потом Ташку впустили во двор, неприглядный, утоптанный людьми и домашними животными, украшенный лишь проросшим подорожником у крыльца.

Ульяна прижала Ташку к груди, дав ей почувствовать силу своих рук и какой-то молочный запах пухлого лица, потом показала четыре сортовые яблони и, уже в доме, гладкую беременную кошку и телевизор «Самсунг», накрытый гипюровой тряпкой. Не заметив в гостье интереса к хозяйству, предложила пройти к столу. На потертой клеенке лежали пакеты с хлебом, газеты, очки, начатое вязание и… акварельные краски «Школьные». Ульяна принялась лихорадочно запихивать все в ящик.

– Кто у вас рисует? – не удержалась Ташка.

– А-а-а, внучок у ту субботу гостював, – ласково пояснила хозяйка и вынула початую бутылку водки «Петр I». Ташка завертела головой. – Знаю, шо пост и грех, – по-своему истолковала отказ Ульяна, – да сам не выпьешь, понаидуть гости – ищи-свищи!

Ташка попросилась ночевать на дальней веранде, что выходит окнами и отдельной дверью в сад. Хозяйка недоверчиво прищурила глаз, но, получив несколько сотенных «за беспокойство», отстегнула ключ от связки и даже предложила теплое одеяло. В комнатушке с мелко расчерченными окнами пахло нежилой сыростью. Присев на железную кровать, Ташка вынула из сумки постельное белье, банку финской голубой краски и купленные накануне Полиной Федоровной искусственные цветы. Спросила инструмент. Ульяна выдала ей ржавую тяпку, зачерпнула детским ведерком песку и взялась проводить до могил.

За огородами начинался яр, глядя на который невольно вспоминалось, как в экранизированных сказках бросают скатерть-самобранку и она, прежде чем расстелиться, летит волнами. Возвышенности – гладкие, светло-зеленые, округлые, а впадины – потемнее, заросшие вербой. Ташка усмехнулась: словно распластавшаяся кверху грудью женщина расставила руки, показывая солнцу волосатые подмышки. Впереди, на одном из холмов, пестрело кладбище, без ограды, без деревьев, – скопище светлых столбиков и ярких венков. Тропинка вела прямо туда, но Ульяна почему-то свернула. Ташка не сразу заметила рядом с собой, в кусте полурасцветшей сирени, два креста из подгнившего дерева.

– Ббдэ![1] – указала Ульяна, плюхнув в траву ведро, и принялась объяснять, что нужно сделать, чтобы было как у людей. А потом повернулась к Ташке розовой щекой, и от глаз поползли такие несопоставимые с цветом лица морщины. Она смотрела туда, где высовывалось из грушевых крон здание школы – бывший дом Ташкиного прадеда, отнятый в коллективизацию, и думала, как бы лучше рассказать этой бескровной городской барышне, что все вокруг – угодья ее предков, и тот пятачок, где кресты, – самый их конец. Здесь, на отшибе, жили они в ветхом сараишке до самой смерти, до самой войны, отвергая колхоз и советскую власть, здесь умерли и здесь же погребены…

Когда Ташка вернулась, в доме уже царил аромат ванили, стояли в ряд от мала до велика куличи с белыми сахарными шапками, посыпанными цветным пшеном. На печи кипела, наполняя кухню густым паром, луковая шелуха. Ташка вышла проветриться, скрипнула кольцом калитки, чтобы, пресытившись оглушительными песнями сверчков и меняющей тона темнотой, пробудить Ульяну этим же звуком уже заполночь.

С утра на улицах говорили друг другу «Христос воскрес» и обнимались, мужчины – чрезмерно крепко, очевидно, спьяну. Перед завтраком Ульяна дала Ташке половину просфорки – натощак – и еще с собой ломоть кулича да темно-красных яиц. По яру сновали немногочисленными стайками люди – семьи умерших и дети с пакетами. Ташка подошла к своим одиноким могилам: краска за ночь высохла, песочные дорожки стали рассыпчатыми, а трещины на сиреневых почках посветлели, углубились. Она воткнула в землю пластмассовые стебли цветов, положила на выполотое пространство салфетку.