Степкино детство - [49]

Крысы попрыгали с иконостаса и коричневыми мячиками покатились в промерзший угол дальней стены.

А ребята принялись за свое дело. Готька пошел зажигать остальные фонари, топить печи, а Степка стал прибирать разбросанный с вечера станочный инструмент.

Но не успел еще Степка развесить по щиткам валявшиеся на полу шестерни, как вдруг входная дверь хлопнула, будто из ружья стрельнуло. В мастерскую вбежал нечесаный, черный от сажи Размазня и, вскинув кверху длинные рукава ватной кацавейки, крикнул одно только слово:

— Зашевелилась!

Только это и крикнул. Но Степка и Готька сразу поняли и кинулись к Размазне.

— Ты не врешь? Честное слово — зашевелилась?

— Ну честное-честное слово. Ну, сам сейчас из кухни в щелку подглядел. Сидит на диване и шевелит. Вот так! — Размазня подбоченился, выставил вперед левый валенок с вылезающим наружу большим пальцем и зашевелил им туда-сюда, туда-сюда.

— Вот он как у ней. Видал-миндал!

И опрометью бросился к выходу, хлопнул дверью и выскочил на двор.

— Значит, нынче получка! Ура! — закричал Степка.

— Ура! — заорал было и Готька. Но сразу осекся. В барак уже входил Оболдуй. И не успел он до своей конторки дойти, как уже зазвенел колокол, захлопала входная дверь. В барак шли рабочие: к верстакам — слесари, к станкам — токари, к колесам — вертельщики — все невыспавшиеся, усталые, хмурые. Уже ползал под станком Парфеныч, шаря завалившийся с вечера инструмент. Скверно ругался Федоска. И уже все — и Антип Ульянкин, и Шамохин, и Сурьмин — надевали на шкивы висевшие вожжами ремни и хриплыми со сна голосами кричали вертельщикам:

— Давай! Начинай!

И пошло, завертелось.

Степка бегал от станка к станку, кипятил олифу, заметал стружку, вертел точило, а в голове у него прыгало: «Получка! Получка! Сегодня получка!» И сколько же это ему придется получить? Да отдаст ли еще Оболдуй? Не обманет ли? За двенадцать дней по гривеннику — рубль двадцать. Да за вечера особо. За вечера рассчитывают, как за полдня. Значит, еще шесть гривен. Значит, всего — рубль восемьдесят. Вон ведь какие деньги! Ой, отдаст ли еще Оболдуй? Да нет, не может того быть, чтоб не отдал. А вдруг он еще не знает, что зашевелились? И вот ведь никто, кроме Размазни, не молился, а зашевелились…

Раза два Степка подбегал к своему полушубку, вывертывал карманы — нет ли дырок? Нет, целы. И обедать не обедал в этот день. В обед надел полушубок, вышел на улицу. До самого звонка ходил по Облупе, засунув руки в карманы полушубка. И ему казалось, что все глядят на него и каждый думает о нем: «Вот настоящий мастер ходит, который жалованье получает».

Часам, должно быть, уж к четырем из конторки вылез Оболдуй. Под мышкой он держал толстую книгу. Он остановился на пороге конторки, отыскивая кого-то глазами.

«Не меня ли, не нас ли?» — подумал Степка и подбежал к мастеру. И верно, мальчиков искал мастер.

— Приходится вас в табели записывать, — сказал Оболдуй. — Молились не молились, а заработали получку — зашевелились пальчики у рабы божьей Авдотьи.

Очень хорошо поговорил. Теперь уж нечего сомневаться, теперь отдаст.

Когда уже сумерки перешли в ночь и на дворе стало совсем черно, Оболдуй выволок, наконец, из конторки складные перила, раскинул их против дверей, за перилами поставил стол, на стол положил счеты и ту самую толстую книгу, в которую вписал ребят.

И все ожили. И ребята, и взрослые. Наконец-то! Получка!

Токари сбросили ремни со шкивов и всей гурьбой пошли к станку старшего Ульянкина — подсчитывать, кому сколько причитается. Сурьмин хмурился. Парфеныч покряхтывал. Какая это получка — гроши! А Шамохин и Федос радовались: «ужо чекалдыкнем!»

Зазвенел колокол. Только брякнул — и в механическую повалили кузнецы, молотобойцы, литейщики. И вот уже с кованым сундучком под мышкой прошагал через толпу сам хозяин. Он отстранял от сундучка рабочих и покрикивал:

— Не касайся! Отойди! — и, поставив сундучок на стол, сел в кресло, пододвинутое ему Оболдуем.

Все, опережая друг друга, двинулись к перильцам. Каждому хотелось поскорей получить получку — и кому в кабак, кому в лавку, кому в баню.

Но Оболдуй, встав за перилами, крикнул:

— Не все сразу. По очереди. Порядка не знаете? По очереди. Сначала токари подходи — пять человек.

Хозяин отомкнул замок и поднял крышку сундука.

«Раз токари, — подумал Степка, — значит, и я с ними». И полез вперед.

Степка пробрался к перилам и, скосив глаза, заглянул в раскрытый сундучок. В сундучке пачками лежали желтые рублевки, зеленые трешницы, красные десятишницы.

«Вот так денжищ!» — удивлялся Степка.

А хозяин вытянул из желтой пачки две бумажки, из красной — одну и первому протянул деньги Парфенычу:

— Тебе, Михеев, двенадцать. На, получи. Следующий!

И следующий — токарь Сурьмин — придвинулся ближе к перильцам. Но Парфеныч не уходил. Он посмотрел на хозяина, потом на бумажки в растопыренной ладони, потом опять на хозяина и спросил:

— А почему двенадцать, хозяин? Тринадцать мне полагается.

— Ну, тринадцать. А рубль за икону удерживаю — вот и тринадцать. Ну, раскумекал, наконец? Проходи!

Но Парфеныч и тут не ушел. Он поднял руку с зажатыми в ладони деньгами и, покрывая шум, завопил на всю мастерскую: