Степкино детство - [47]

«Повезло, — думал Степка. — Повезло ему. Он и хотел на слесаря. А сейчас мне скажет».

Оболдуй сердито прошел по конторке раз, другой и повернулся к Степке.

— Тебя, Засорин, выгнать бы, — заговорил мастер. — Строптив ты. Робости в тебе нет. Дед спину гнул, клянчил. А ты мимо конторки утром идешь — не поклонишься. Башка, что ли, у тебя, у дьяволенка, отвалится? Только молитвы ради оставляю тебя. Шут с тобой.

Мастер поглядел на потолок, покрутил пальцами. И Степка за ним на потолок поглядел.

«Сейчас решает, куда меня. Вот бы к станкам!»

Мастер опять покрутил пальцами и наконец сказал:

— Черт с тобой, к станкам пойдешь. Токарям услуживать будешь, болты-гайки нарезать, напильники чистить. Приглядывайся к делу. Да не забудь напомнить деду, что он обещал магарыч поставить.

— Только все вы смотри у меня! — крикнул он мальчикам. — Пьяницам водку не носить, ни-ни! Поймаю — бить буду. И помните: зашевелятся пальцы — гривенник в день и харч.

Светлее Степке показалось в мастерской, когда он вышел из конторки. Повеселели и станки, будто солнце прошло по ним. «Ух! С колесом развязался! На токаря буду учиться! А пальцы зашевелятся — гривенник в день и харч».

— А молиться за усатую я все равно не стану, — сказал вдруг Степка ребятам. — Буду креститься так, насухо.

— И я не буду, — весело отозвался Готька. — Молись не молись — все равно не зашевелятся: старая она!

— А я, думаешь, буду? — исподлобья оглядывая всех, проворчал Моргачонок. — Как же! Дождется она! Я еще попрошу Николу-угодника, чтобы и руки-то у ней перестали шевелиться.

И только Размазня один, вытирая рукавом слезы и сморкаясь, сказал такое, что всех удивил:

— А я буду.

И все обернулись к нему.

— Вот ты как? Против товарищей идешь?

— Да, у вас у каждого тятька есть… или хоть мамка. А у меня… только бабушка-нищенка.

Размазня замолчал. У него опять задергались скулы, покраснел и набух нос. И, уже всхлипывая, он договорил:

— А может, усатая и зашевелится… Тогда — гривенник в день… И харч хозяйский… Бабушка тогда побираться не будет.

Ребята молчали. Правда, может, побираться не будет. Пусть уж Размазня молится. И когда Размазня наплакался вдоволь, каждый пошел, куда ему назначено.

Степка побежал было прямо к станкам. Да не пробежал и двух шагов и кинулся к выходу, к столбу, где вертельщики вешали одежу. Степка схватил свой полушубок и перевесил его поскорее на другой столб — туда, где висела одежа токарей. Как же можно оставить полушубок на старом месте! Увидит мастер, что его полушубок висит на одном гвозде со стеганым кафтаном Митряя, и снова заставит его вертеть колесо.

Перевесив полушубок, Степка рысцой побежал опять к станкам.

К кому подойти? К Парфенычу? Прямо с первого станка начать? Нет, не к нему. Не зря все вертельщики говорят: «Тяжелый старик Парфеныч. Шибко вертишь — зачем шибко. Тихо — зачем тихо. Разорвись ты ему надвое — он скажет: зачем не натрое. Брюзга старик!»

«К Сурьмину пойду, — решил Степка. — Все-таки я его станок вертел. Все-таки он свой, знакомый».

Сурьмин правил в центрах кривой вал. И чудно так: не по горбу стукал молотком, а как раз по впадине, где вогнуто.

— Дяденька Сурьмин, а дяденька Сурьмин? — спросил Степка. — Почему ты по впадине бьешь? Вал еще кривее будет.

Спросил и не обрадовался. Рассердился на него токарь:

— Ты что, учить меня пришел? Прочь от моего станка.

И Шамохин, чуть только Степка подошел, огрызнулся:

— Что пришел? Что глаза пялишь?

— Меня мастер прислал. Работе учиться.

— Учиться? Пожалуйста: от бани до бани таскай станок зубами! Поставь сначала полбанки, а потом о деле говори. Нас тоже не задаром учили.

И Федос Ульянкин о том же:

— Не за ту дергаешь — оборвешь. Тащи для почина банку — и учить начнем.

А где у Степки деньги на банки да на полбанки? И мастер наказывал не таскать водку пьяницам, побить грозился.

Один только Антип Ульянкин сказал Степке серьезно:

— Какие тут учителя? Сам до всего доходи. На других не надейся. — И добавил, помолчав минутку: — Ладно. Понадобишься — позову. А сейчас отойди от станка, застишь свет мне.

Так началась Степкина учеба. Работе Степку никто не учил, а надобность в нем оказалась у всех. Как только и обходились раньше без него! Целый день пять голосов кричали, перебивая друг друга:

— Степка, верти точило!

— Степка, отожги резец!

— Степка, замети стружку!

— Степка, нагрей олифу!

— Степка, тащи железо!

И Степка метался от одного станка к другому — вертел точило, отжигал резцы, заметал стружку, грел олифу и, сгибаясь в три погибели, тащил железо. И удивительно: пока он вертел колесо, его бил только мастер — и то когда Степка опаздывал. А теперь били все: и Парфеныч, и Шамохин, и Сурьмин, и Федоска Ульянкин.

— Это называется замел стружку? — и жесткие пальцы Федоски впивались в Степкино ухо.

— За смертью тебя посылать, а не за железом! — и костлявый кулак Шамохина стукал по Степкиному затылку.

Но больше всего донимал Степку все тот же старый Парфеныч. Парфеныч работал на хламном станке с выбитой станиной, с разболтанными шестернями. «Арбой» называли этот станок токари. Глаза у Парфеныч а слезились. Все валилось у него из рук: резцы ломались, инструмент падал на пол. А виноват у него во всем был Степка, и — надо не надо — старик награждал его щелчками.