Стенающий колодец - [55]

В поместье обитали лишь мы с хозяином. Вскоре появился и он, весь промокший в ходе выполнения обязанностей владельца поместья и переполненный местными новостями, которые мне пришлось выслушать прежде, чем я сумел задать ему вопрос, существует ли в приходе место, известное как Беттонский лес.

– Беттонский лес, – ответил он, – в миле отсюда, как раз на гребне беттонского холма, и мой отец вырубил его окончательно, когда решил, что лучше выращивать пшеницу, чем корчевать дубы. А зачем вам Беттонский лес?

– Затем, что в старом памфлете, который я как раз читаю, – объяснил я, – приведены две строчки из деревенской песенки, где он упоминается. И похоже, что с ним связана какая-то история. Некто говорит, что кому-то известно не больше, чем

Тот, кто в Беттонском лесу гуляет,

Знает сам, зачем гуляет и рыдает.

– Боже ты мой, – воскликнул Филипсон, – хотел бы я знать, может, именно поэтому… Я должен порасспросить старого Митчелла.

Он что-то еще пробормотал себе под нос и принялся задумчиво пить чай.

– Что именно поэтому?.. – поинтересовался я.

– Да я хотел сказать, что именно поэтому отец и вырубил этот лес. Хотя я и сказал, что для того, чтобы иметь больше земли для пашни, но точно я не знаю. Он ведь так и не посадил там ничего, сейчас там все заросло травой. Но есть один старик, который может кое-что вспомнить… старый Митчелл. – Он посмотрел на часы. – Клянусь, пойду к нему прямо сейчас и расспрошу. Вас с собой я взять не могу, – продолжал он, – он не станет рассказывать незнакомым о том, что считается странным.

– Хорошо, только подробно запомните все, что он расскажет. Ну а я, если прояснится, пойду погуляю, а если нет, продолжу смотреть книги.

Но погода прояснилась, во всяком случае достаточно для того, что дойти до ближайшего холма и полюбоваться сверху округой. Расположение местности мне было не известно – я впервые приехал к Филипсону и пребывал там первый день. Поэтому я спустился в сад и в прекрасном настроении пробрался сквозь мокрые кусты.

Смутный порыв – смутный ли? – которому я сопротивляться не стал, побудил меня свернуть влево, где тропа расстраивалась. Через десять минут прогулки меж влажных кустов лавра и бирючины я оказался перед каменной аркой в готическом стиле в каменной же стене, которая окружала целый участок. На двери висел замок, и я, когда вошел внутрь, предусмотрительно оставил висеть его на створке ворот. Дорога привела меня к узкой ложбине между живой изгородью, тянущейся вверх. Ложбину эту, примерно в полмили длиной, я прошел неторопливым шагом и вышел в поле. И оказался в месте, откуда было прекрасно видно и поместье, и деревню, да и всю округу. Оперевшись на калитку, я бросил взгляд в западном направлении вниз.

Полагаю, нам всем хорошо известны пейзажи… Биркета Фостера или кого-то еще, более раннего художника… которые в виде оттисков гравюр на дереве украшают томики поэзии, обычно лежащие на столах в гостиных наших отцов и дедов… книги в «дерматиновых тисненых переплетах» – кажется, так это называется. Хочу признаться, что обожаю их, в особенности те, на которых селянин, оперевшись на калитку в живой изгороди у подножия склона, обозревает шпиль деревенской церквушки, окруженной почтенного возраста деревьями, и плодородную равнину, всю пересеченную изгородями; а вдали виднеются горы, за которыми опускается (а может, и поднимается) дневное светило, освещая облака своими угасающими (или нарождающимися) лучами. Все слова, которые я сейчас использовал, вполне годятся для описания той картины, которую увидел я. И, если бы я обладал временем поболее, то использовал бы еще более возвышенную лексику, например дол, роща, хижина и поток. Во всяком случае, мне они представляются красивыми, эти пейзажи, и тот, который обозревал я, вполне им соответствовал. Он словно прямиком перенесся из «Перлов священных песен», составленных какой-то там леди и преподнесенных в подарок на день рождения Элеонор Филипсон в 1852 году ее возлюбленной подругой Миллисент Грэйвз. И вдруг я вздрогнул, будто меня ужалили. Сильный резкий звук пронзил мое правое ухо и проник в голову. Он напоминал визг летучей мыши, только в десять раз сильнее – создавалось впечатление, что с мозгами что-то происходит. Затаив дыхание, я закрыл ухо рукой и весь затрепетал. Минуту-две, как мне почудилось, кровь во мне бурлила, затем я пришел в себя. Но перед уходом я решил запомнить увиденное. Но, когда я вновь бросил взгляд на пейзаж, вид изменился. Солнце опустилось за холм, и поля потемнели. Как только церковные часы пробили семь, меня перестали очаровывать покой мягкого вечера, ароматы цветов и лесов и то, как бы сказал кто-нибудь на ферме в миле-двух оттуда, «как чисто звучит после дождя беттонский колокол!». Взамен этого мне почудились пыльные кресты, ползущие пауки, совы на башне, заброшенные могилы с их жутким содержимым… будто время летит и летит вперед, а с ним улетучивается и моя жизнь. И в это мгновение мое левое ухо так близко, словно губы прикоснулись к нему, пронзил тот же безумный крик.

На этот раз сомнений не было – звук доносился снаружи. «Беззвучный вопль», – пронеслось у меня в голове. Я никогда за всю свою жизнь не слыхал более страшного крика, но он звучал бесстрастно и, как мне показалось, безумно. И от этого крика исчезло всякое чувство радости, всякое ощущение наслаждения покоем. Оставаться тут я был не в состоянии. Поблизости, разумеется, никого не было видно, но я был убежден, что, если я задержусь хоть на минуту, этот беспредметный беспредельный крик раздастся вновь, а в третий раз я слышать его не желал. Я поспешно двинулся обратно по равнине и спустился вниз с холма. Но, подойдя к арке в стене, я остановился. Не заблужусь ли я, шагая по этим мокрым тропам теперь, когда становится все темнее и сырее! Нет, дело было не в том, что я просто испугался – этот крик на холме привел меня в такое состояние, что любая птичка в кусте или кролик могли довести меня до пароксизма страха. И я двинулся по дороге вдоль стены, и правильно сделал – вскоре я добрался до ворот и сторожки, откуда увидел, как по направлению к деревне поднимается Филипсон.