Стеклянный букет - [12]

6

Обходя двор, чтобы отдать распоряжения арестантам, убирающим вокруг бараков, лейтенант Санчес услышал писк.

— Ах да, чуть не забыл: выбросить отсюда всю эту дрянь! — сказал он, сопровождавшему его караульному.

— Куда прикажете девать щенят, синьор? — спросил тот.

— Бросьте этих ублюдков в реку, чтоб долго не возиться…

— Но как быть с матерью?.. — попробовал возразить караульный, которому это дело сильно не нравилось.

— Выгоните ее за ворота и забейте лаз, который она там прорыла. И начальник тюрьмы и губернатор могут справедливо указать на то, что в тюрьме не держат животных, — прибавил Санчес в виде объяснения.

Караульный, ворча что-то под нос, забрал щенят в ведро, как это только что делал Овиедо, и направился к воротам. Манила, тревожно заглядывая ему в лицо и стараясь на ходу лизнуть кого-нибудь из своих детей, побежала за ним.

За воротами белый, яркий фонарь ослепительно светил на кусок зеркально-белого натертого шинами шоссе. Сейчас же за шоссе начинался спуск к реке, откуда доносился шелковистый шелест воды и прохладный, ласково льнущий ветерок. Где-то вдали басисто гудел пароход, шумно треща, прошла полицейская моторка, и от ее фонарей на воде заискрились, заплясали маслянисто-золотые змейки.

Солдат, спотыкаясь, спускался по каменистому откосу к реке. Манила следовала за ним. Навстречу из темноты показалась фигура в такой же форме тюремной стражи.

— Рибера, ты куда? — окликнул встречный, вглядевшись.

— Да вот этот чертов лейтенант приказал утопить щенят, — сказал сердито солдат. — Не хотелось бы мне этим заниматься. Собака вон сама не своя…

Он прибавил нерешительно:

— Может, сунуть их куда-нибудь здесь, на берегу?.. Пусть живут.

— Посмотри назад, глупая голова, — сказал встречный, — ты под наблюдением.

Солдат обернулся. На откосе, весь облитый мертвым белым светом фонарей, стоял Санчес.

— Сволочь! — выругался солдат. — Ему бы только щенят топить. Небось войны и не нюхал!..

— Первосортная сволочь! — отозвался второй и прибавил, с жалостью глядя на Манилу: — Как лижет щенят… Чует беду материнское сердце…

— Ну ладно, будешь тут еще ныть! — раздраженно рванулся Рибера. — Иди своей дорогой.

И, преувеличенно громко топая по камням, он пошел вниз, к самой воде. Вдруг он нагнулся за камнем:

— Убирайся отсюда, шелудивая! — закричал он злым, плачущим голосом и швырнул в Манилу камень. — Что ты на меня смотришь, проклятая сука?!

Манила взвизгнула и отбежала на несколько шагов. Солдат швырнул еще и еще камень. Каждый раз собака отпрыгивала еще чуточку, но не уходила и упорно следила за солдатом.

Рибера сжал зубы и, не глядя, сунул руку в ведро. Пушистое теплое тельце…

— Эй, Рибера, скоро вы там перестанете копаться? — раздался сверху окрик.

— Иду, синьор! — сказал солдат.

Четыре раза он сильно размахивался. Четыре раза где-то в черноте всплескивалась вода. Больше — ни звука. Через минуту солдат бежал вверх по откосу, стараясь усиленным движением занять себя. И снова за ним бежала Манила, обнюхивая ведро, следы его ног, его руки…

— Пошла! Пошла! — хрипло крикнул он. Он боялся теперь этой собаки, как своей совести.

7

Наступило утро. Еще с рассвета все население бараков было выстроено на тюремном дворе. Арестантов заставили побриться, выдали им новые полосатые куртки и холщовые штаны. Тюремное начальство, отупев от бессонной хлопотливой ночи, было раздражено и придиралось к малейшей неисправности. То одного, то другого арестанта выгоняли из строя, заставляли подтянуть пояс, довести до блеска ботинки, умыться еще раз. Овиедо еле держался на ногах. Арестанты с рассветом обнаружили исчезновение щенят, и, ослабевший от ночной работы, он терзался беспокойством.

Он попытался было спросить самого вежливого из конвойных, но тот неожиданно зло оборвал его.

— Не до ваших собак! Станьте в строй!

Лейтенант Санчес в парадной форме в последний раз прошелся вдоль строя.

— Овиедо, стоите, как мешок с сеном! Смотреть веселей! Виера, выровняться, поправить шапку!

В караулке зазвонил телефон.

— Выехали, — доложил выбежавший дежурный.

Во дворе появились другие офицеры охраны. Все нервно охорашивались, осматривали друг друга. Санчес велел дежурному подобрать с земли окурок. Ноги арестантов затекли от долгого стояния, перед глазами Овиедо мелькали какие-то черные точки.

Распахнулись с лязгом тюремные ворота, пропуская полицейский автомобиль. Все замерло.

Первым из автомобиля вышел знакомый всем тучный начальник тюрьмы. Он услужливо придержал дверцу и помог выйти губернатору.

Тюремный оркестр, состоящий из каторжников, заиграл гимн.

Губернатор снял шляпу. Овиедо увидел широкое старое лицо, грубые, как свалявшаяся шерсть, рыжие волосы. Он удивился, устало перебрал в памяти какие-то спутавшиеся образы, полузабытые картины, и вдруг другое лицо — милое, с дрожащими бровями, лицо Барбары — напомнило ему, где он видел губернатора. Ну, конечно, он был прокурором тогда, на суде. Это он требовал тогда казни для бунтовщика, республиканца Овиедо. Вот кем он стал теперь.

Губернатор заговорил:

— Друзья мои, — сказал он, осклабившись и выказывая золотые коронки на передних зубах. — Друзья мои, я с удовольствием вижу, что все вы здесь здоровы и бодры. Ваши начальники сказали мне, что вы прилежно работаете и регулярно молитесь богу. Это показывает, что вы раскаиваетесь в совершенных вами ошибках и хотите снова встать в ряды достойнейших сыновей родины.