Статус. Почему мы объединяемся, конкурируем и уничтожаем друг друга - [107]

Тем, кто отвечал за «искоренение кулачества» в СССР, статус присваивался за активное подавление естественной человеческой эмпатии. «Выбросьте в окно свое буржуазное человеколюбие и действуйте как большевики, достойные товарища Сталина», – инструктировали их. «Последние догнивающие останки капиталистического земледелия должны быть уничтожены любой ценой!» Один из таких людей, Лев Копелев, ругал себя за то, что его расстроили звуки детского плача, и рассказывал себе героическую историю, в которой считалось аморальным «предаваться ослабляющей жалости». «Мы сознавали историческую необходимость. Мы выполняли свой революционный долг. Мы добывали хлеб для социалистической родины». Некоторые успокаивали себя, повторяя: «Они не люди, они кулаки».

Многие кулаки голодали. Декрет 1932 года ввел наказание в виде десяти лет на тяжелых работах или смертной казни за «любое хищение или вред социалистическому имуществу», к которым относилась и кража нескольких колосков зерна ради пропитания. Крестьяне начали есть траву и кору деревьев. Горы их зерна, литры молока, тонны молочных продуктов, множество яиц и мясо вывозили из деревни и продавали за границу, чтобы финансировать сталинскую индустриализацию, в то время как около шести миллионов крестьян умирали от голода. Уничтожение кулаков стало, по мнению Файджеса, «катастрофой для советской экономики». «Колхозы лишились лучших, самых трудолюбивых крестьян, ведь именно такими были на самом деле „кулаки“, и это в конце концов привело к необратимому падению сельскохозяйственного сектора советской экономики». В начале 1930-х из магазинов в городах стали исчезать товары, начались перебои с продуктами, одеждой и другими жизненно важными вещами. По мнению экономиста профессора Алека Ноува, к 1933 году СССР переживал «самое резкое падение уровня жизни в мирное время, известное истории».

Затем, в 1936 году, случился неурожай.

Кого-то надо было обвинить в проблемах революции. И это, разумеется, не могли быть коммунисты. Но кто же тогда? Враждебные силы, вступившие в заговор против революции: отступники, тайные капиталисты, ведьмы. Проблема заключалась в том, чтобы найти их. Это была очень напряженная игра, которая продолжалась уже почти 20 лет: согласие с линией партии было определяющим образом жизни. Верхушка страны не принимала концепцию частной жизни. «Все, что человек делал, было „политическим“», пишет Файджес, и в этом качестве «подлежало цензуре коллектива». Прокоммунистический писатель из Франции, посетивший СССР в 1936 году, отмечал «исключительное однообразие» в одежде встреченных им людей и добавлял: «Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах <…> человек настолько сливается с толпой, так мало в нем личного, что можно было бы вообще не употреблять слово „люди“, а обойтись одним понятием „масса“».

Но если каждый говорил, что верит в коммунистические иллюзии, как можно было выяснить, кто отступник? Как Сталин мог понять, кто из элит действительно предан ему, а кто тайком играет в другую игру? Хотя Сталин находился на вершине официальной коммунистической игры, у него не было способа понять, где его место в истинной игре, которая ведется в головах его окружения. «И тогда, – пишет Файджес, – начались чистки среди большевиков с целью разоблачить потенциальных врагов».

И случилось то, что, вероятно, остается самым печально известным проявлением статусной паранойи в истории – большой террор. Настоящие коммунисты должны быть всегда на страже, чтобы вовремя заметить опасных отступников с их опасными отступническими мыслями, затесавшихся в партийных рядах и выдающих себя за настоящих коммунистов. Было объявлено, что «явные и скрытые враги» партии, которые «подвергают сомнению и дискредитируют ее решения и планы», будут из партии исключаться. Исключили около полумиллиона человек. Из-за обвинений и исключения из игры, которой они посвятили собственные жизни, многие чувствовали себя отверженными. Один из исключенных жаловался, что теперь он «изолирован ото всех, стал для людей врагом, перестал быть человеком, полностью оторван от всего, что составляет смысл его жизни». Другой спрашивал: «Неужели все может вот так разрушиться? Возможно ли, что я стал врагом партии, которая сформировала меня? Нет, это ошибка».

Элиты и бывшие их члены были первыми, кого следовало подозревать: представителей дореволюционной интеллигенции презрительно называли «буржуазными спецами». Также подвергались преследованию духовенство, кулаки и так называемые нэпманы – предприниматели, занимавшиеся мелким бизнесом во время ленинского НЭПа. Многих заподозренных в инакомыслии допрашивали об их взглядах на собраниях, посвященных чисткам. «Проходить чистку, – пишет Фицпатрик, – означало бесконечно каяться и каяться в своих прегрешениях, особенно если ты принадлежал к оппозиции или имел плохое социальное происхождение, однако этот ритуал не освобождал тебя от их бремени. Ты „признавал свои ошибки“, молил о прощении и, если повезет, отделывался выговором. Но ошибки оставались при тебе [до следующего раза]». Проводились показательные процессы, их жертвы всегда оказывались виновны, их увольняли с работы, расстреливали, ссылали в лагеря. Со слов одной из жертв: «Позорный опыт моего падения показывает, что достаточно малейшего отрыва от партии, малейшей неискренности с партией, малейшего колебания в отношении руководства, в отношении Центрального Комитета, как ты оказываешься в лагере контрреволюции».