Статьи о музыке и музыкантах - [27]

Кто захочет, может оспорить истину, которую я только что утверждал. Мы знаем, что почти не существует заблуждений, которые нельзя было бы обосновать и защитить. Человеческая слабость проявляется в подчинении очевидным ошибкам из-за боязни навлечь на себя презрение тех, что их насаждает, пользуясь своим влиянием. Итак, что касается интересующего нас музыкального вопроса, я думаю, излишне заострять внимание на том, что хроматизм и политональность, как и любое осознанное художественное выразительное средство, не только могут быть законными, но даже превосходными, когда их применение подчиняется не какой-нибудь выгодной системе, а обоснованному выбору выразительных средств, подходящих для данного случая. Это доказал сам Вагнер в своем «Тристане», где хроматизм (впрочем, часто тональный) применяется совершенно оправданно для воплощения стихийной и сильной экспрессии.

В начале этих заметок я уже говорил, что творчество Вагнера, как никакое другое в музыкальном и других искусствах, весьма убедительно показывает нам, где в художественной практике могут появляться добро и зло (в его искусстве они так отчетливо разграничены), и побуждает нас использовать это знание, дабы избегать ошибок и добиваться истины. Так, например: подчинение его музыки определенным, чуждым ей целям заставляет нас с глубоким вниманием относиться к защите ее прав; вагнеровское чрезмерное тщеславие — изгонять его из всего, что не представляет выражение этого начала; его тональная и мелодическая неустойчивость — соблюдать более ясную и строгую дисциплину в музыкальной речи; отсутствие индивидуальной трактовки инструментов в его оркестре, таком замечательном в других отношениях,— обособлять и повышать значение тембров; его надоедливое многословие и отчаянный драматический реализм — добиваться постоянной сжатости и простой, хотя и интенсивной, музыкальной выразительности; его податливость перед определенными разрушительными влияниями во времени — остерегаться влияний, которые может выдвинуть и наше время. И так последовательно во всем, что касается и других отрицательных эффектов. Если же говорить о положительных эффектах, даруемых нам творчеством гениального композитора, то они так велики и очевидны, что для тех, кто его знает (а я главным образом к ним обращаюсь), их перечисление может показаться излишним.

Подчинение мелодики и музыкальной декламации выразительному значению слова или идеи относится (исключая уже отмеченные крайности) к совершенствам искусства Вагнера; что же касается мастерства, то, думаю, никто его в этом не превзошел.

Образование лейтмотивов, несмотря на их чрезмерное употребление, привело к созданию прекрасных и восхитительных эпизодов. Отметьте в качестве тонкого примера искусство, с каким он трансформирует один мотив в оркестровом вступлении к монологу Зигфрида в лесу⁴. Эта сторона вагнеровской музыки (то есть мастерство трансформации) имеет значение ценнейшего руководства для овладения искусством вариации.

Усилиям Вагнера мы обязаны тем, что музыка будет и впредь победоносно идти по пути освобождения от практических формул, которые, будучи полезными и в известных случаях обладая даже непреходящей ценностью, не являются единственно возможными, как это утверждают некоторые, в большинстве своем далекие от художественной практики. Искусство Вагнера было великим даже в самих его ошибках и блистательным в тех случаях, когда подчинялось вечным канонам: кто не вспомнит поразительную увертюру к «Нюрнбергским мастерам пения»?

Много было высказано сожалений по поводу влияния, оказанного упрямым германизмом Вагнера на композиторов другой, и даже противоположной, расы. Факт очевидный. Однако я всегда думал, что справедливая оценка этого явления покажет, что оно отнюдь не вредно и в большой мере способно воодушевить композиторов на достижение возвышенной и благородной цели — отражать в творчестве отличительные черты духа своей нации и своей расы.

В «Парсифале» — своего рода священном действе — кульминирует отмеченное мною стремление Вагнера к чистому идеалу. Это несомненно проявлялось и раньше во многих оперных текстах, которые он сочинил и прославил своей музыкой. Не забудем и в высшей степени симпатичную особенность его душевного склада: ни при каких обстоятельствах он не жертвовал своим искусством ради легкой наживы. Вагнер никогда не был скупым. Правда, он непрестанно добивался богатства, но ведь только для того, чтобы поставить его на службу своим благородным художественным целям или менее благородным человеческим целям, но никогда ради накопления как такового.

Отметим также упорную выдержку Вагнера, пример которой композитор показал нам в том, как он мучительно добивался достижения великих целей; а также и усердие, с каким он постоянно заботился о возвеличивании и процветании музыкального театра. Благодаря его могущественному почину, мы теперь можем требовать с надеждой на успех, чтобы все принимающие участие в исполнении и представлении оперного произведения вживались в него и делали все для его совершенствования.

Никто до Вагнера не умел более убедительно раскрыть драматическое действие музыкальными средствами. В этом смысле он был более чем выдающимся художником; мы можем утверждать, что он был провидцем. Сей дар наиболее мощно проявляется тогда, когда его дух, возносясь в бескрайние звуковые просторы, пробуждает в нас самые высокие устремления. Такова ценность некоторых страниц «Лоэнгрина» и многих самых значительных страниц «Парсифаля» — этого завещания веры, спасительной христианской веры,— которую Вагнер уже на исходе жизни (уступив скрытому и чистому побуждению своей беспорядочной совести) захотел противопоставить присущей ему в прошлом и достойной сожаления рисовке. Впрочем, эта рисовка, возможно, была (а это часто случается) всего лишь средством оправдания безответственности, которая порой проявлялась и в его поведении как человека. И этот символ веры раскрывается не только в исходящем из музыки глубоком чувстве, которым вдохновлены священные и близкие к ним по характеру сцены оперы, но также в любви и почтении, пропитывающих религиозные тексты либретто, сплошь да рядом навеянные католической литургией. Поэтому у меня не вызывает сомнений, что эта опера, несмотря на некоторые чуждые идеи, умаляющие религиозный характер ее драматизма, и на прихотливое тональное блуждание, часто ей мешающее, относится, благодаря напряженной и ясной мистической экспрессии, к наиболее возвышенным явлениям, которым мы обязаны искусству всех времен.