Статьи из газеты «Известия» - [177]

Котик любил, чтобы его чесали, и вообще уважал лесть. Кролику это было как будто совсем не нужно, но когда чесали котика, он делал фыр-фыр, и непонятно было, поощрение это или тихая печаль.

Котик обожал мотоциклистов. Когда его вывозили на дачу, он вспрыгивал на забор и с завистью смотрел, как они рассекали вечерний воздух с ревом и неприличными песнями. Кролик был совершенно равнодушен к транспорту, но обожал пластмассовый мобильник, который подарили ему любимые им дети.

Котик и кролик никогда не конфликтовали, хотя некие искры несогласия между ними, что и говорить, проскакивали. Год котика и кролика не сулит россиянам никаких конфликтов ― напротив, это самый что ни на есть наш год, и очень жалко, что он когда-то закончится. Еще жальче, что на смену ему придет дракон ― животное хоть и трехглавое, но гораздо менее миролюбивое.

29 декабря 2010 года

Питейный календарь-2011

Астролог, если он не идиот, прогнозов не дает на Новый год: привычно нашим, да и прочим людям весьма непредсказуемо тупить ― но пить мы будем, это уж как пить. Мы жить не сможем, если пить не будем. Раскрою вам особенность свою: я пятый год уже почти не пью и потому с оттенком ностальгии припоминаю, как пивали встарь, пишу для вас питейный календарь и с завистью гляжу, как пьют другие. Как не бухнуть за праздничным столом? Как не запить, припомнив о былом и с тем его сравнив, что ныне стало? О будущем подумав ― как не пить? Как в настоящем душу укрепить, коль не посредством верного «Кристалла»?

Сперва мы станем пить за Рождество ― неделю, и не менее того, я лично буду ждать со всем народом, чтоб отпуск ― узаконенный провал ― не слишком травматично миновал и завершился Старым Новым годом. За армию мы выпьем в феврале ― пускай лучится водка в хрустале и плавает картошка в комбижире. Служившие почуют старшинство, а неслуживших, коих большинство, поздравить можно с тем, что не служили. Восьмого марта всякий коллектив ужрется, выходные прихватив; корпоратив широк и лучезарен ― любимый день бухгалтерш, секретарш, кассирш, вахтерш… А дальше ― шагом марш ― грядет апрель, когда летал Гагарин. Всего полвека ― а каков разлом! Тогда мы для планеты были злом, но посмотрите, блин, на эти лица ― как любят нас, какой кругом елей… Теперь мы вроде сделались милей, но нас никто не любит. Как не спиться! Как хочешь, так мораль и понимай. А между тем уже маячит май с его трудом, Победой, огородом, рассадой, парк-культурным колесом, георгиевской ленточкой на всем… Неделю отмечаем всем народом. В июне без особенных затей отметим День защиты всех детей ― пускай не самый яркий праздник в лете, но, судя по медведевским словам, у нас во всем наметился завал, и если что выходит ― только дети. В июле ― годовщина той жары, когда мы были жалки и мокры, взлетал в цене спасительный кондишен, народ тушил огонь по всей стране, а блогер, адекватный не вполне, о рынде попросил и был услышан. Вот август показался на тропе, а это двадцать лет ГКЧП: давайте пить, защитники свободы, до слез, до рвоты, до дурного сна; а то ведь ― страшно думать, мать честна, как изменились мы за эти годы. День знаний ― повод выпить в сентябре, в его прощальном, тающем тепле, еще напоминающем о лете; подобный повод в прежние года не так уж много значил, господа, но наш приоритет сегодня ― дети. Когда октябрь нагонит хмарь и муть, лужковскую отставку помянуть ― вот тоже повод, важен и забавен: в Москве не станет лучше, видит Бог, но развлекает жителей лубок ― швыряющийся кадрами Собянин. Был спорным день седьмого ноября, но радостным, по чести говоря; России новой он не пригодился ― но, впрочем, что за разница тому, кто хочет жить в угаре и в дыму? Пусть пьет за День народного единства. А там опять декабрь, корпоратив,― и, всякие мечты окоротив, год выборов приходит как расплата. Значительно изменится среда: такого мы насмотримся тогда, что станем пить без мысли, без стыда, без повода, с рассвета до заката.

30 декабря 2010 года

Закон Лондона

Ровно 135 лет назад, 12 января 1876 года, в Сан-Франциско родился Джон Гриффит, взявший впоследствии фамилию отчима и прославившийся под именем Джека Лондона.

У нас его больше всего любили Ленин и Куприн: Ленин ― за волю к жизни, Куприн ― за силу, страсть и достоверность, а еще за сходство его литературной судьбы с собственно купринской: критика обоих не жаловала, и полагаться им приходилось на читательскую любовь.

Любовь эта неизменна и по сей день ― золотоискательские и бродяжьи рассказы Лондона входят в золотой фонд детского чтения, из романов больше всего повезло «Морскому волку»,― но с осмыслением пути и взглядов этого автора и в советской, и тем более в постсоветской России все обстояло еще печальней, чем в высокомерной прижизненной критике. Его считали поверхностным беллетристом со стертым языком: высоколобым, видите ли, нравился Генри Джеймс, ба-а-альшой стилист. Ничего не имею против Генри Джеймса, но часто повторяю восклицание Лондона по прочтении первых страниц «Крыльев голубки»: «Кто объяснит мне, черт возьми, о чем вся эта словесная паутина?!»

В советской традиции путь Лондона принято было изображать так: выбился из низов, правдиво рассказал о невыносимой жизни простого человека и об американском диком капитализме, написал вершинный социалистический роман «Железная пята» о борьбе и победе пролетариата, в «Мартине Идене» предсказал трагическую судьбу художника, отравленного трупным ядом общества потребления, но потом соблазнился высокими гонорарами и сделался поставщиком развлекательного чтива; в состоянии кризиса и разочарования спился и покончил с собой в сорокалетнем возрасте. Впоследствии версия о самоубийстве отпала, об алкоголизме и преодолении его Лондон сам подробно рассказал в «Джоне Ячменное Зерно» ― лучшей из поздних автобиографических повестей,― а позже развлекательное чтиво было частично реабилитировано, но общая канва не менялась: большой художник был озабочен судьбой простых людей, сочувствовал революции, но потом продался. Неправда тут в главном: большой художник в самом деле искренне сочувствовал делу социалистической революции и не свернул с этого пути до конца. Да, после «Железной пяты» (1908) он испытал серьезный мировоззренческий кризис, но после него не сделался поверхностным беллетристом, а пошел глубже и дальше ― в сферы, куда советское литературоведение не досягало.