Старый шут закон - [31]

Он вспомнил — и не случайно — одну из самых горестных любовных историй, известных человечеству: трагикомедию, бесконечно длившуюся между Уолтом Уитменом и Энн Гилкрист. И вдруг в первый раз подумал, что ведь в несчастном исходе этого романа виноват не столько Уолт, сколько обожавшая его Энн. Ведь сдержанность в любви — это не причуда, но и не узда, которой, как утверждали его просвещенные друзья, рассудок пытается укротить природу: нет, сдержанность — необходимое условие любви, она дает человеку возможность перевести дух в порыве страсти или, если воспользоваться другим образом, отводит ему место за кулисами театра Эроса, где он, прежде чем выйти на сцену, может прорепетировать предстоящее действие вполголоса, чтобы не опозориться перед зрителями. Бедная Энн! Чуждая сомнений, она опрометчиво вытолкнула неподготовленного Уолта на середину сцены, и он начал что-то бормотать, заикаясь и запинаясь, — в лучшем случае комический персонаж, в худшем — неотесанный мужлан.

Нет, пусть помешанные на сексе авангардисты говорят что угодно, но любви свойственна не безудержность, а осторожность.

Палмер много раз твердил себе, что его терзания — плод незрелости и глупости, но все было напрасно. Разве не казалось всем влюбленным с сотворения мира, что они недостойны своей избранницы? И все-таки он не мог убедить себя, что в прозе повседневной жизни она будет с ним так же счастлива, как с Фрэнком.

И вдруг сейчас его пронзила мысль, от которой ему стало жарко: а ведь он любит в Миньон счастливую женщину! Женщину, которая получила от жизни все, что ей нужно. И неужели ее обаяние, ее спокойная уверенность и живость исчезнут, если рядом с ней будет другой? Например, он, Палмер?

Он тряхнул головой и, сделав над собой усилие, стал вслушиваться в то, что говорила ему доверительным тоном Пан Пармали:

— Если бы вы знали, какой лицемеркой я кажусь сама себе. Ведь я тоже принадлежу к числу шахтовладельцев — если не прямо, то косвенно. Дело в том, что у меня есть акции «Американской меди», а шахты Реаты принадлежат одному из ее филиалов. Как по-вашему, у меня раздвоение личности?

— Конечно. У всех у нас раздвоение личности, — ответил он. — То есть в большей или меньшей степени. Я хочу сказать, что в каком-то смысле корпорации есть инструмент обесчеловечения людей, или, точнее, знамя, под которым люди объединяются, чтобы отречься от своих человеческих обязанностей. Корпорации дают им возможность посвятить себя без остатка делу получения прибылей, ради которых они готовы принести в жертву любые человеческие ценности. Поэтому все мы, в той мере, в какой мы способствуем, потворствуем или попустительствуем существованию корпораций, разрываемся между нашим безнравственным «я», которое причастно к корпорациям и ради прибыли порабощает ближних, и нашим нравственными, гуманным «я», которое ощущает себя виноватым и протестует против наших поступков. Эти два наших «я» постоянно хватают друг друга за руки, и потому нас как бы поражает нравственный паралич.

Доктор засмеялась.

— Ненавижу ученых! Рядом с ними я кажусь себе малограмотной. Но серьезно: что же мне делать? Продать акции?

Он улыбнулся.

— Может быть, это избавит вас от угрызений совести, но реатинским шахтерам вы вряд ли поможете. А почему бы не начать борьбу изнутри — в роли акционера? Ведь у вас же есть голос, подкрепленный священным правом собственности.

— Вы шутите? Сразу видно, что вам никогда не приходилось бывать на собраниях акционеров. И это прекрасно, потому что сейчас я смогу рассказать вам то, чего вы не знаете.

— За пределами моей профессии я и в самом деле очень невежествен, — сказал он искренне, надеясь, что она поверит ему и не упрекнет в кокетстве. — Минуту назад я пытался измерить глубину моего невежества.

— Ну так слушайте и благоговейте. Я была на собраниях держателей акций всего несколько раз — да и то до двадцать девятого года — исключительно из праздного любопытства. Но я неизменно видела там горстку мелких буржуа, у каждого было самое большее десяток акций, и все они были одержимы одним желанием: вытрясти из правления душу.

— Из правления?

— Вот именно, мой дорогой невежда. Страсти, как правило, разгораются, когда начинают голосовать за колоссальные премии верхушке, потому что эти премии отражаются на микроскопических дивидендах держателей акций. И вы правы: в них нет ровным счетом ничего человеческого, все их помыслы свелись к одному — не потерять ни цента из тех двух или трех долларов, которые дает им каждая акция в год. Карикатуры, настоящие карикатуры! Вы бы ушам своим не поверили. Обличают директоров с таким пафосом, с таким праведным гневом, будто те собрались распять Христа.

— Неужели? И никто из них никогда не выступит, ну, скажем, в защиту более либеральной политики в отношении заработной платы, с требованием прекратить репрессии во время забастовок?

— Святая простота! Если такие темы и всплывают, то совсем в другом контексте — рабочим-де платят чересчур много, куда смотрит правление? Или: на шахте забастовка, почему администрация вызвала так мало полиции и вооруженных охранников?! И без конца упрекают ее, что она идет на поводу у «этого сброда», то есть у рабочих. И невероятно, и страшно. Побывайте-ка на таком собрании сами, увидите, как прямо на ваших глазах вполне приличные люди превращаются в зверей. Поневоле начнете думать, что капиталисты не так уж плохи — ведь они как будто борются с этими маньяками.