Старые мастера - [40]

, я ненавижу их, писатели же считают вполне приличным читать всюду свою ерунду. Хотя вряд ли кому интересно, что эти бандиты наворовали и списали из чужих книг, тем не менее авторы не стесняются выступать перед публикой, читать отрывки из якобы собственных книг, отвешивать поклоны дебильному мэру или какому-либо болвану из местного муниципалитета, лебезить перед зашедшим на авторский вечер литературным критиком, сказал Регер. Писатели выступают по всем городам и весям, от Фленсбурга до Боцена, они всюду читают вслух свою писанину, получая незаслуженные почести и неприлично высокие гонорары. Нет ничего отвратительней так называемых встреч с читателями, когда автор восседает на сцене, зачитывая собравшимся отрывки из собственных книг, то есть несусветную чушь. Хорошо еще, если выступающий молод но ведь обычно это бывают писатели, которым уже под пятьдесят или даже далеко за пятьдесят, вот что гнусно. Именно писатели старшего поколения особенно охочи до публичных выступлений, сказал Регер — дай им только сцену, с которой можно прочитать свои дрянные вирши или сенильную прозу. У него уж и челюсть вставная, и слова он толком выговорить не может, однако старик лезет на сцену и, лицедействуя, читает свою писанину. Скверный певец невыносим, но куда невыносимей, когда сам автор читает собственную писанину. Писатель, выходящий на публику со своей заискивающей, сервильной белибердой, становится фигляром, где бы это ни происходило, пусть даже во франкфуртской церкви Святого Павла. Впрочем, литература кишмя кишит подобными угодливыми фиглярами, сказал Регер. По его словам, в Германии, Австрии и Швейцарии их полным-полно. Да-да! — воскликнул он, и логическим следствием всего этого должно было бы стать тотальное разочарование. Однако я сопротивляюсь тотальному разочарованию. Мне исполнилось уже восемьдесят два года, но я изо всех сил сопротивляюсь этому тотальному разочарованию, сказал Регер. В нашем мире сегодня, кажется, стало возможно все, однако вскоре все сделается столь же невозможным. Появился Иррзиглер. Регер кивнул ему с таким видом, будто хотел сказать: тебе, мол, живется лучше, чем мне. Иррзиглер повернулся и вышел, а Регер, опершись о зажатую между колен трость, проговорил: представьте себе, дорогой Атцбахер, сколько нужно честолюбия, чтобы задумать самую продолжительную симфонию за всю историю музыки. Кому еще могла прийти в голову такая безумная мысль, как не Малеру? Порою говорят, будто Малер был последним великим австрийским композитором, но это же смешно. Смешон человек, который, находясь в здравом рассудке, заставил играть пятьдесят смычков, лишь бы перещеголять Вагнера. С Малером австрийская музыка упала так низко, как никогда раньше, сказал Регер. Его музыка — чистейшей воды кич, доводящий публику до массовой истерии; то же самое произошло и с Климтом. Другое дело Шиле, это действительно замечательный художник. Сегодня даже самая слабенькая картинка Климта стоит несколько миллионов фунтов стерлингов, сказал Регер, но ведь это же извращение. Шиле отнюдь не пошл, однако и великим художником его, конечно, не назовешь. В нашем веке можно насчитать несколько австрийских художников масштаба Эгона Шиле, но кроме Кокошки среди них не было ни одного по-настоящему значительного, действительно великого мастера. С другой стороны, следует признаться, что мы, собственно, и не знаем подлинно великой живописи. Да, в Художественно-историческом музее собраны сотни картин, которые считались великими, однако по прошествии времени они вовсе не кажутся таковыми, ибо мы их слишком хорошо изучили. А все, что слишком хорошо изучено, теряет для нас свою ценность, сказал Регер. Значит, следует остерегаться слишком тщательного изучения. Но мы не можем отказаться от тщательного изучения, это наша беда, ибо мы сами уничтожаем собственные ценности и уже почти все уничтожили. Любая строчка Гёте изучается до тех пор, пока не перестает казаться великой, как казалась первоначально, постепенно она теряет для нас свою ценность, и то, что некогда поражало своим великолепием, в конце концов разочаровывает. Мы с детства усваиваем механизм анализа и разложения, не ведая, что тут-то и начинается наше несчастье. Даже Шекспир рассыпается на части, если долго изучать его, отдельные фразы вызывают у нас антипатию, затем нарушается целостность характеров и самих пьес, так пропадает их очарование. Искусство перестает доставлять радость, да и сама жизнь тоже, какой бы гармоничной она прежде ни казалась, ведь со временем мы утрачиваем неискушенность, а следовательно, и наивность. Однако вместо них обретаем лишь несчастье, сказал Регер. Сегодня я уже совершенно не могу читать Гёте, слушать Моцарта, глядеть на Леонардо или Джотто, у меня изменился сам внутренний контекст их восприятия, сказал Регер. На будущей неделе я опять приглашу Иррзиглера на обед в Асторию, сказал Регер; пока была жива моя жена, мы там обедали вместе с нею и Иррзиглером по крайней мере три раза в год, поэтому я считаю себя обязанным продолжить эту традицию. Таких людей, как Иррзиглер, нельзя все время только использовать, нужно иногда оказывать им любезности. Лучшее, что я сумел придумать для Иррзиглера, это обеды в