Старинный лад - [13]

Дневная и ночная тишина.

Другой отдушиной стали стихи. После молчания, которым были встречены «Стансы», Борис Иванович, похоже, не прилагал усилий к публикации плодов своей музы, хотя иногда записывал их в альбомы знакомых. То, что он писал, было публикабельно до второй половины, если не до конца 1920-х. Влияние любимых поэтов конца XVIII – начала XIX веков здесь почти не чувствуется, влияние современников тоже. Исключение – Блок, которому посвящено первое стихо­творение «Стансов» «Кладбище над морем»; перепечатанное в 1982 г. в «блоковском» томе «Литературного наследства» в подборке «Блок в поэзии его современников», оно стало первой посмертной публикацией стихов Бориса Ивановича. «Прав Коплан: из современных поэтов он (Блок – В.М.) – “единственный”», – записала в дневнике в ночь с 20 на 21 августа 1921 г. его сослуживица Е.П. Казанович – та самая, по просьбе которой Александр Александрович в начале того же года написал знаменитое стихотворение «Пушкинскому Дому»^*.

Во второй половине 1920-х годов Коплан часто ездил в командировки на розыски материалов для Пушкинского Дома. В августе-сентябре 1926 г. он побывал в Твери, Торжке, Новоторжском и Старицком уездах, разыскивая архив и библиотеку Львовых; в феврале 1928 г. в Москве (с заездом в Мураново), откуда привез подлинное письмо Пушкина; в сентябре-октябре того же года – в Казани, Ульяновске и Самаре, собрав много документов, а также в Тверской губернии, где в деревне Низовка проживал поэт С.Д. Дрожжин, завещавший Пушкинскому Дому свой архив; во второй половине декабря 1928 г. – в Торжке и Твери, откуда в канун нового года привез сборник стихотворений Пушкина 1829 г. с дарственной надписью Е.Н. Ушаковой; в сентябре-октябре 1929 г. – в Казани, Ульяновске и Самаре, где исследовал обширный архив Аксаковых, в итоге приобретенный Пушкинским Домом^*. «Прощай, Волга! Я видел тебя и утром, и вечером, и ночью – и всегда ты красавица: многоводная с многоцветными берегами»^*. Во время поездок Борис Иванович почти ежедневно писал жене, и эти письма, исполненные искренней любви и трогательной заботы, «новую Элоизу» ХХ века следовало бы издать в наше несентиментальное время. Но это еще и переписка двух ученых, живущих близкими профессиональными интересами. Потом Софья Алексеевна на основании этих писем составляла для мужа служебные отчеты.

Шахматовы не сразу приняли зятя «из простых». Однако Е.А. Масальская, сестра и биограф академика, писала 22 марта 1932 г. В.Д. Бонч-Бруевичу: «Сонечка была любимицей отца и вызывает всеобщее восхищение, а Борис Иванович сумел даже покорить свою тещу и стать искренно любимым зятем»^*. Софья Алексеевна, в свою очередь, не ладила с властной свекровью. «Помни, моя женушка, – писал ей муж 10 октября 1929 г. из Ульяновска, – мы с тобой – вдвоем; нам не на кого рассчитывать, кроме как на самих себя; вся наша сила – в крепкой, сознательной любви друг к другу… Мы с тобою замкнемся в нашей дружбе, которой нам с тобой будет всегда достаточно для перенесения и обид, и непонимания, и внешних разочарований. Кто отнимет от нас эту дружбу, побеждающую уныние? Никто».

За этими словами память о единственной, насколько известно, туче, омрачившей семейное счастье, – «увлечении» Софьи Алексеевны зимой 1928/29 гг. историком литературы С.П. Шестериковым, перебравшимся в Ленинград из Одессы. Даже десять лет спустя М.А. Цявловский говорил своей ученице К.П. Богаевской про Шестерикова: «Когда он приедет в Москву, вы обязательно в него влюбитесь – красив, молод (на пять лет моложе Коплана – В.М.), пушкинист, библиограф, и в Соловках был»^* (так и вышло). Исполняя волю Б.Л. Модзалевского, скончавшегося 3 апреля 1928 г., Коплан – написавший очерк деятельности покойного учителя к заседанию Академии наук в годовщину его смерти – пригласил Шестерикова на работу в Пушкинский Дом, о чем тот давно мечтал. К апрелю 1929 г. отношения в семье накалились настолько, что глубоко верующий Борис Иванович даже подумывал о самоубийстве, чтобы вернуть жене «свободу». Однако мир был восстановлен. 29 апреля, в день рождении Софьи Алексеевны, супруги вместе написали стихотворение «Друг другу» (ее текст выделен курсивом):

Откройся мне, мой любимый,

Горячих слез не таи.

Ведь мы с тобой неделимы,

Твои страданья – мои.

Лишь призрак вставал меж нами,

Но он, бессильный, поник.

И солнечными лучами

Годами, годами, годами

Пусть твой озаряется лик.

«Один только папа понимал меня до конца. И Борисик – мой единственный друг», – записала она 25 ноября 1929 г.

30 марта 1930 г. Коплан подарил «призраку» оттиск своей статьи 1928 г. о портретах Львова работы Д.Г. Левицкого с многозначительной надписью: «Ученому библиографу Сергею Петровичу Шестерикову в память пушкинодомской годины 192[9] г. от составителя сей замет[ки]. 30.0.30. Б.К.»^*. О какой «године» идет речь? Полагаю, что о разгроме Пушкинского Дома в ходе печально известного «академического дела», по которому был осужден его директор академик С.Ф. Платонов и многие сотрудники. В июле-августе 1929 г. начался «пересмотр личного состава» Академии, проводившийся комиссией Ю.П. Фигатнера. 15 августа 1929 г. И.А. Кубасов, после смерти Модзалевского единогласно избранный старшим ученым хранителем и ставший фактическим «хозяином» Пушкинского Дома, сообщил находившемуся в отпуске Платонову о «допросах» комиссии, на которые в числе прочих «тягали» Копланов – пока без последствий