Старики - [2]

– Гандоны тупорылые! Резкости не вижу. Упали все!

Раз.

Два.

Раз.

Два.

– Резче!

Раз.

Сержант Герхайм переступает через корчащиеся тела, плющит ногами пальцы, пинает по ребрам носком ботинка.

– Господи Иисусе! Ты, гнида, сопишь и кряхтишь, прям как твоя мамаша, когда твой старикан ей в первый раз засадил.

Больно.

– ВСТАТЬ! ВСТАТЬ!

Два. Все мышцы уже болят.

Леонард Пратт остается лежать плашмя на горячем бетоне.

Сержант Герхайм танцующей походкой подходит к нему, глядит сверху вниз, сдвигает походный головной убор «Медвежонок Смоуки»[6] на лысый затылок.

– Давай, гандон, выполняй!

Леонард поднимается на одно колено, в сомнении медлит, затем встает, тяжело втягивая и выпуская воздух. Ухмыляется.

Сержант Герхайм бьет Леонарда в кадык – изо всей силы. Здоровенный кулак сержанта с силой опускается на грудь Леонарда. Потом бьет в живот. Леонард скрючивается от боли. «ПЯТКИ ВМЕСТЕ, НОСКИ ВРОЗЬ! КАК СТОИШЬ? СМИРНО!» Сержант Герхайм шлепает Леонарда по лицу тыльной стороной ладони.

Кровь.

Леонард ухмыляется, сводит вместе каблуки. Губы его разбиты, сплошь розовые и фиолетовые, рот окровавлен, но Леонард лишь пожимает плечами и продолжает ухмыляться, будто комендор-сержант Герхайм только что вручил ему подарок в день рожденья.

Все первые четыре недели обучения Леонард не перестает лыбиться, хотя и достается ему – мало не покажется. Избиения, как нам становится ясно – обычный пункт распорядка дня на Пэррис-Айленде. И это не та чепуха типа «я с ними крут, ибо люблю их», которую показывают всяким гражданским в голливудской киношке Джека Уэбба[7] «Инструктор» и в «Песках Иводзимы» с Мистером Джоном Уэйном. Комендор-сержант Герхайм и три его младших инструктора безжалостно отвешивают нам по лицу, в грудь, в живот и по спине. Кулаками. Или ботинками – тогда они пинают нас по заднице, по почкам, по ребрам, по любой части тела, где не будет видно черно-фиолетовых синяков.

Тем не менее, несмотря на то, что Леонарда мудохают до усрачки по тщательно выверенному распорядку, все равно не выходит выучить его так, как других рекрутов во взводе 30-92. Помню, в школе нас учили по психологии, что дрессировке поддаются рыбы, тараканы и даже простейшие одноклеточные организмы.

На Леонарда это не распространяется.

Леонард старается изо всех сил, усерднее нас всех.

И ничего не выходит как надо.

Весь день Леонард лажается и лажается, но никому никогда не жалуется.

А ночью, когда все во взводе спят на двухъярусных железных шконках – Леонард начинает плакать. Шепчу ему, чтоб замолчал. Он затихает.

Рекрутам запрещается оставаться наедине с самим собой.

В первый день пятой недели огребаю от сержанта Герхайма по полной программе.

Я стою навытяжку в чертогах Герхайма – это маленькая комната в конце отсека отделения.

– Веришь ли ты в Деву Марию?

– НИКАК НЕТ, СЭР!

Вопрос явно с подлянкой. Что ни скажешь – все не так, а откажешься от своих слов – сержант Герхайм еще больше навешает.

Сержант Герхайм резко бьет локтем прямо в солнечное сплетение.

– Ах ты, вонючка, – говорит он, и ставит точку кулаком. Стою по стойке «смирно», пятки вместе, взгляд перед собой, глотаю стоны, пытаюсь не выдать боли.

– Ты, гандон, меня от тебя тошнит, язычник хренов. Или ты сейчас же во всеуслышанье заявишь, что исполнен любви к Деве Марии, или я из тебя кишки вытопчу.

Лицо сержанта Герхайма – в дюйме от моего левого уха.

– РАВНЕНИЕ НА СЕРЕДИНУ! – Брызгает слюной в щеку. – Ты ведь любишь Деву Марию, рядовой Джокер, так ведь? Отвечать!

– СЭР, НИКАК НЕТ, СЭР!

Жду продолжения. Я знаю, что сейчас он прикажет пройти в гальюн. Рекрутов на воспитание он в душевую водит. Почти каждый день кто-нибудь из рекрутов марширует в гальюн с сержантом Герхаймом и случайно там поскальзывается – палуба в душевой-то мокрая. Рекруты вот так случайно поскальзываются столько раз, что когда выходят оттуда, выглядят так, будто по ним автокран поездил.

Он уже за моей спиной, и я слышу его дыхание.

– Что ты сказал, рядовой?

– СЭР, РЯДОВОЙ СКАЗАЛ «НИКАК НЕТ, СЭР!» СЭР!

Мясистая красная рожа сержанта Герхайма начинает раздуваться как кобра при звуках чарующей музыки. Его глава буравят мои, они соблазняют меня на ответный взгляд, бросают вызов, чтобы я на какую-то долю дюйма повел глазами.

– Узрел ты свет? Свет истины? Свет великого светила? Путеводный свет? Прозрел ли ты?

– СЭР, ТАК ТОЧНО, СЭР!

– Кто твой командир отделения, гандон?

– СЭР, КОМАНДИР ОТДЕЛЕНИЯ РЯДОВОГО – РЯДОВОЙ ХЕЙМЕР, СЭР!

– Хеймер, на середину!

Хеймер несется по центральному проходу и замирает по стойке «смирно» перед сержантом Герхаймом.

–АЙ-АЙ, СЭР!

– Хеймер, ты разжалован. Я произвожу рядового Джокера в командиры отделения.

Хеймер сразу и не знает, что ответить.

–АЙ-АЙ, СЭР!

– Пошел отсюда.

Хеймер выполняет «кругом», проносится обратно по отсеку, возвращается в строй перед своей шконкой, замирает по стойке «смирно».

Я говорю:

– СЭР, РЯДОВОЙ ПРОСИТ РАЗРЕШЕНИЯ ОБРАТИТЬСЯ К ИНСТРУКТОРУ!

– Говори.

– СЭР, РЯДОВОЙ НЕ ХОЧЕТ БЫТЬ КОМАНДИРОМ ОТДЕЛЕНИЯ, СЭР!

Комендор-сержант Герхайм упирается кулаками в бока. Сдвигает своего «Медвежонка Смоуки» на лысый затылок. И тяжело вздыхает:

– Никому не хочется командовать, гнида, но кто-то это делать должен. У тебя мозги есть, яйца тоже – потому тебя и назначаю. Морская пехота – это тебе не пехтурный сброд. Морпехи погибают, для того мы здесь и есть, но Корпус морской пехоты будет жить вечно, ибо каждый морской пехотинец – командир, когда придет нужда – даже если он всего лишь рядовой.