Старая дорога - [56]

«Вот и выходит, — думал Андрей, вспомнив тот разговор, — что породить человека — это еще не все. Дело в том, как сам живешь. Что можешь и что делаешь».

А в тот вечер в землянке Ильи Лихачева засиделись допоздна.

— Мне понятно, Андрей, что не богачеством человек ценен, хотя деньги бы и мне не помешали, — сказал Макар. — В толк я, однако, не возьму другое. Вот говорят: человек должен сделать что-то этакое, чтоб оправдать жисть свою на земле.

— А зачем ему оправдываться? — подал голос Тимофей. — Живет и живет.

— Не встревай, — отмахнулся Макар. — Подумать вот, сколько людей на земле жили. Да и, к примеру, в нашем селе. А кто их помнит, кто знает, что они наделали.

— Конечно, не всех помнят, — ответил Андрей. — Это, к примеру, как в лесу. Растет дуб полтыщи лет — знаменитость. А он один — еще не лес. В лесу — тьма деревьев. Одно срубят, или там состарится оно, упадет, сгинет, на его месте новое растет. И живет лес, насыщает землю чистотой и свежестью. Так и человек. Один — незаметно, а сообща — огромное дело ему по плечу.

…Когда расходились, Илья вышел проводить.

— Что-то мне Тимофей не ндравится, — шепнул он Андрею. — Вечно он особняком.

— Обычная крестьянская психология. Рублями и копейками мир оценивает.

— Если б жадность, разве стал вожжаться со мной. А он — все деньги отдал.

— А что ему оставалось? Скупщиком стать — мошна не та. Ловить — руки не приспособлены. Вот и прислонился к тебе. Почует силу — отойдет.

— Эт-та так, — согласился Илья. — Я к тому, Андрей, чтоб ты осторожней с ним. Не ндравится он мне что-то. Ей богу, не ндравится. О деньгах когда говорит, глаза зеленью светятся и пена у рта.

5

Не пашет, не сеет ловец, а урожай почти круглый год собирает за вычетом короткого запретного весенне-летнего срока, когда на теплых полойных мелководьях играют косяки рыб, обильно заселяя водную ниву потомством, а сами потом, обессиленные икрометом, скатываются назад к морю, чтоб окрепнуть, пожировать на вольных подводных пастбищах, набрать икру к следующей весне. Каждая путинная страда — весенняя и летняя, осенняя и зимняя — сама по себе красна, но по добычливости никакая не может сравниться с весенней. Миллионные косяки рыбы буйно устремляются встречь вешней воде, и тут ее добывает ловец: ставит сети, секрета, тянет неводом, всклень наливает бударки дармовой добычей. А известно: что дешево достается, тому и цена грошовая.

Задарма скупали на Ляпаевских и Крепкожилинском промыслах ловецкую удачу. Рыбы — полна лодка, денег — на дне заскорузлой, черной от холодной воды и ветров ладони. Когда шла подледная вобла, зимовавшая в речных многосаженной глубины ямах, платили терпимо, но двинулись встречь воде весенние косяки, и цена пала до крайности. Да и кто даст по справедливости, коль длинной очередью стоят у плота ловецкие бударки с добычей. Рады продать рыбу — хоть копейку за пуд предложи.

Илья с Тимофеем подрулили к плоту рано, а потому и не было пока очереди, и они отвес за отвесом начали носить воблу в выход — холодное полуподвальное помещение. Илья играючи подцеплял сетчатой зюзьгой рыбу из трюма лодки, загружал носилки. Потом они ставили носилки с рыбой на весы, а уж после несли к чаньям, где солильщики деревянными лопатами сталкивали рыбу в объемистые колодцы-чанья, по самые края врытые в землю, густо пересыпали ее солью. Тут вобла просаливалась несколько дней. Потом уж ее промывали и развешивали на солнце вялиться.

День разгорался, солнце начинало припекать, когда Илья и Тимофей начисто выгрузили улов. А ловцы все подъезжали и подъезжали.

Стояло безветрие. Паруса вместе с реями и мачтами за ненадобностью лежали на станах, а ловцы гнали, лодки шестами. Оттого-то многие явились запоздало — участки и ближние есть, а есть и дальние. У каждого своя дорога.

— Почем берут? — закрепив чалку за плот, спросил маячненский старик по прозвищу Позвонок.

Илья промолчал, а Тимофей недовольно назвал цену.

— Ни хрена! — подивился старик. — Эт-та как же?

— Так вот! — со злостью отозвался Тимофей. — Такую работу — к едрене-фене. Ургучишь целый день, а заработаешь ноль целых хрен десятых.

Старик улыбнулся Тимофеевым словам.

— Ловко сложил. — И своему подручному, большеголовому, в конопатках, подростку: — Че рот разинул, ядри тебя в позвонок. Тащи носилки, отдадим, куда же теперь деваться. Некуда деваться. Эту цену скостят, и опять же отдашь. Не за борт же ее выливать.

— Конечно, отдашь, старик. — Это Тимофей. Он вконец обескуражен. Добирался когда до понизовья, думалось ему, что при его деньгах можно дело организовать, разжиться. И поначалу вроде бы все шло ладком. С Ильей судьба свела его нечаянно, всю сбрую приобрели, лодку. Ловить бы да ловить. Ан обернулось иначе: чем больше они возили рыбу на промысел, тем меньше получали за нее. Каждый старается больше словить, а промысел один. На других промыслах — свой народ, своя толчея.

— А можа, не отдавать рыбу-то, а? — перебил его мысли Илья.

— Куда же ее? — живо отозвался маячненский старик. — Ляпаев не возьмет, у него тоже завал.

— А никуда! — весело откликнулся Илья. — Не привозить им денек-другой, и взвоют, а?