Старая дорога - [57]

— Не мы, так другие привезут, — недоверчиво ответил Тимофей. — Только рады будут.

— Так никому не привозить. — Илья и сам подивился своим мыслям. — Ляпаевских ловцов тоже надо бы предупредить, а?

— Хватит те болтать-то, — теперь уж и старик осерчал. — Всех рази сговоришь. Твой напарник верно баит: не мы, так другие. Надо с хозяином поговорить, али бога он не боится.

— А вон оно, легок на помин. Вот и поговори, — посоветовал Илья.

Но старик, увидев Дмитрия Самсоныча на плоту, засуетился, ругнул своего помощника:

— Бери зюзьгу-то, что остолбенел.

— Внук или чужой? — спросил Тимофей деда.

— Внук, ядри его в позвонок. Народили, а сами померли. Вот с им с пяти годов и мучаемся.

— Помощник растет.

— Оно конешно, без него как бы я один-то.

— Ты что же, дед, с хозяином не поговоришь? — ехидно спросил старик.

— Неколи мне болтать-то. Рыбу сгружать надо.

— То-то! Уже, между прочим, говорили.

— Ну? — недоверчиво спросил старик.

— А то самое: не хотите, говорит, не привозите, другие найдутся.

— Что я те говорил, — вроде бы даже обрадовался дед. — Знамо дело, отыщутся другие. И еще как отыщутся-то, ядри их в позвонок.

6

В Синем Морце, на Ляпаевском промысле больше порядка: хозяйство отлаженное, четыре огромных выхода, чанов для посола воблы не счесть. Да и мошна, у Мамонта Андреича туже, чем у его новоявленного конкурента. Многолетний опыт научил его хозяйствовать с умом, расчетливо готовиться к путине, не хапать лишнего, договариваться с ловцами осторожно и по возможности скупать все, что привезут. Так вырабатывается у рыбаков уверенность, в нем, а стало быть, и в себе.

Все у Ляпаева путем идет: плот с приплотком просторные, вдоль яра в сто двадцать сажен, по полтора-два десятка бударок выгружаются враз — не на всяком промысле встретишь такое. Оттого и нет тут сутолоки, споров, которые неизбежны, едва возникнет очередь.

С утра пораньше Ляпаев приходит на промысел вместе с Глафирой, заходит с ней в конторку, зазывает сюда же Резепа и Андрея, если находит нужным, в двух словах высказывается о вчерашнем дне и в зависимости от скупленной рыбы и ожидаемого привоза оставляет прежнюю или же назначает новую цену. Тут же держит совет с Резепом, из каких чанов нужно вынимать воблу и выносить на вешала, в какие чаны засаливать свежье.

И нынешнее утро ничем не отличалось от прежних. Только под конец Ляпаев спросил:

— Не пора с вешалов первую сушку снимать?

— Седни смотрел, Мамонт Андреич, рановато бы. Пущай денька два повисит.

У Резепа руки чутки и глаз наметан. Возьмет воблу вяленую, разорвет ее от махалки до головы и по запаху, цвету, твердости и другим, незаметным для стороннего приметам точно назначит день съема. Ляпаев доверяет ему.

— Ладно, обождем, — соглашается он. — Рогожи сколько у нас?

— Кулей хватит на весь сезон.

— Ну, смотри. Чтоб было во что убирать сушку.

— Есть кули. Бочек для сельди надо бы.

— Заказал еще тысячу штук. Привезут днями. Хватит.

— Это смотря как пойдет. Иной год…

— Там видно будет, — перебил его хозяин. И к Глафире: — Когда рыбу принимаешь, гляди, чтоб смотрелась она. Помята ежли али чешуя сбита — заворачивай.

Глафира согласно кивает. Рыбное дело — для нее новое. Неуправа заставила Ляпаева и ее приспособить к промыслу. Резеп показал, что к чему, поднатаскал несложному занятию. Вот она и стоит у весов, записывает отвесы.

— Ты, Андрей Дмитрич, поезжай-ка сейчас на низовые промысла. На Малыкской, вчерась плотовой тамошний наказывал, животами что-то маются рабочие. Не иначе, сырая вода заместо отварной. Да скажи ему, прогоню в три шеи, ежели в горячее время оставит ватагу без рабочих рук. Так и передай. Заодно и на Ямцовке посмотри, что и как, нет ли хворьбы какой.

Выйдя из конторки, Андрей направился было в медпункт, чтоб собрать необходимое, но, когда он проходил по приплотку, его окликнули. Он обернулся на зов и увидел Ольгу. Она стояла в дверях выхода, свет выхватывал лишь ее, позади — чернота, провал. Андрей различил работающих в глубине полуподвала женщин, лишь подойдя к Ольге. На ней латаная куртка, брезентовые нарукавники и передник в рыбной слизи и чешуе.

— Андрей Дмитрич… С Гринькой сладу нет, я ему говорю, а он отмахивается…

— А что такое?

— Руку порвал проволокой, да она, видать, ржавая была. Опухла рука-то, бабы говорят — огневик.

— Где Гринька?

— Да вон тачку катит.

По узкому, в одну доску, тесовому настилу Гринька катил тяжело груженную тачку, с трудом удерживая ее в равновесии.

— Дор-р-рогу! — озорно закричал он у дверей, и Андрей с Ольгой поспешно расступились. Гринька с ходу развернул тачку у низеньких скамеек, где сидели резалки, рванул ручки вверх, и массивная неустойчивая колесница опрокинулась, враз освобождаясь от рыбы.

— Подожди, — остановил Андрей парня, когда тот налегке возвращался мимо них. — Покажи руку.

— Ерунда все, Андрей Дмитрич. — Гринька улыбнулся во все лицо. — Она вам наговорит, только слушай…

И все же ему пришлось свернуть с тесовой дорожки, оставить тачку, снять брезентовую рукавицу и показать руку. Тыльная сторона ладони была опухшей и отсвечивала красно-фиолетовым глянцем.

— Пошли, — коротко сказал Андрей и направился к себе.