Старая дорога - [58]

— Андрей Дмитриевич! — Гринька зло посмотрел на сестру. — У, кикимора, все те надо.

Ольга озорно блеснула глазами, показала брату кончик малинового языка и ушла на плот, где работали Кумарова Магрипа и Прасковья. Втроем, артелью, они уже две недели низали в чалки просоленную воблу. Работа несложная, но утомительная. С утра до темна — спина колесом, ноет поясница, деревенеют ноги, туманятся от напряжения глаза.

— Будто не мой спина, — пожаловалась Магрипа. — Кумару я говорил: с тобой пойду. Нет, говорит, промысла иди, ловить с балашка будем.

— Знамо, тяжело, — согласилась Прасковья. — И мой Николку взял. Жалко, мальчишечка еще. Да Макар успокоил, мол, тяжелое сам буду делать. На лодке тоже не сахар. Потаскай-ка носилки с рыбой. Обезручишься…

— Нелегко, — согласно закивала Магрипа и вдруг спохватилась: — Сапсем забыла, Кумар велел дохтор сказать, Максут плох, сапсем-сапсем плох. Дохтор тут стоял, а моя забыл.

— Там он, в пункте, — подсказала Ольга и охотно предложила: — Может, сходить и сказать, а?

— Иди, — сказала Прасковья. — Иди, мы тут понижем пока.

Когда Ольга вошла, Андрей перевязывал Гринькину ладонь.

— С рукой шутки плохи. Надо бы вскрыть, зря противишься.

— Ниче! — бодрился Гринька. — Не впервой, заживет как на собаке.

— Ничего-то ничего. Завтра зайди в эту пору. Посмотрим, будет польза от мази или нет. Потерять руку недолго. Жизнь и для здорового человека сложна, а инвалиду — ложись да помирай.

Ольга смотрела на мужиков, слушала их и думала о том, что ближе и роднее этих двух человек нет у нее никого на свете.

7

Какое это удовольствие рейть на бударке. Ветер боковой, шквальный, вихрем пролетает поперек плеса, рвет косой парус, прижимает серое полотнище к волне, и лодка ложится на борт, оголяя черное просмоленное днище. Кажется, вот-вот бударка черпнет бортом воду, но в последний миг парус вырывается из шквальных струй, вырыскивает, днище уходит под воду, и бударка выравнивается до следующего вихревого рывка.

Андрей до предела подобрал шкот. Нижний острый клин паруса подведен к самой корме, парус натянут, звенит струной. Руки впились в румпельник, за кормой пенистый бурун — крутая заверть мутной верховой воды.

Страсть к таким вот поездкам на лодке под парусом вызрела в Андрее давно, в отроческие годы, когда отец изредка брал его с собой на лов и они бегали парусом на взморье от стана до приемки и обратно или же с попутным ветром до Синего Морца. Потому-то Андрей обрадовался, когда Резеп по велению Ляпаева дал ему на весь день разъездную бударку. Безотчетно проснулся в нем необузданный порыв — устремление помериться силою со шквальным ветром — свежим, озорным и коварным.

Мимо мелькали ветла, камышовые колки, рыбачьи станы. Ветер срывал верхушки волн, рассеивал по реке, отчего и лодка, и парус, и одежда на Андрее намокли. Стало зябко, но удовольствие от быстрой езды от этого не иссякло.

Показалась развилка. Вправо начиналась Золотая, влево — обмелевший полузаросший кундураком плес, где расположена Садрахманова заимка. Андрей малость отпустил румпельник и нацелил бударку в сторону кундураков, в петлявшей меж колками неширокой бороздине. Ветер тут ослаб, и бударка пошла неспешно и ровно, но по-прежнему круто к ветру.

Выехал Андрей из Синего Морца сразу же, как Ольга передала просьбу Кумара и как только отпустил Гриньку. Встревожил его парень: по молодости беспечен, а краснота пошла вверх от кисти руки, как бы заражением не обернулось.

А тут еще Максут. Он для Андрея не просто больной. Тут куда сложнее: чувствует он и свою причастность к тому, что случилось с Максутом, хотя его непосредственной вины конечно же нет. Максут болел давно, чахотка врожденная. Но вспышка сейчас у него после случая на промысле, когда Максут сильно простудился, пролежав на снегу. Вот эту вину отца Андрей и принял на себя, как если бы он сам бесчеловечно обошелся с уже больным человеком. Потому-то Андрей и заторопился к Садрахманову жилью, едва осмотрел людей на Малыкском промысле. В догадках своих Ляпаев был прав: ватажники подтвердили, да плотовой тутошний и не отрицал, что пьют они воду с реки.

— Не барышни, — с улыбкой на квадратном щетинистом лице сказал он, и эта улыбка так не шла к его плоскому широкому лицу, что сразу же вызвала неприязнь.

— Будьте добры сейчас же вскипятить воду и приготовить отвар черники. Вот, — Андрей вытащил из саквояжа несколько пачек сухих ягод. — У вас баки есть?

— Есть, в чулане где-то, — неохотно отозвался плотовой. — Так ить избаловать недолго. Че им, ватажникам, исделается, ты глянь-ко на их морды разбойничьи. Их кислотой пои — ниче не исделается… А воду отчего же не вскипятить. Можно и отвар приготовить, только пустое все это…

— Я освободил троих от работы. Сильное расстройство…

— Как это освободил? — перебил плотовой. — Кто им за безделье платить-то будет?

— По закону — хозяин промысла. Но в данном случае — вы, потому что вина ваша.

— Ты это брось, — с угрозой сказал плотовой. — В уговоре сказано, что за прохворные дни платы нет.

— Через два дня я приеду, проверю, что сделано. И если все будет по-прежнему…

— Проверяй, проверяльщик нашелся.