Становление бойца-сандиниста - [26]

А о том, что я потерял несколько патронов, я узнал потому, что их обнаружил один крестьянин. Тогда проводник мне сказал: «Идите искать эти патроны. Ведь это тоже следы». «Но они навеки погребены в грязи», — возразил было я. «Нет, компа, все же идите...» А я меньше всего котел возвращаться назад по этой грязище, будь она проклята. Кроме того, все у меня болело и было стерто. Куда лучше было идти, как мы шли вначале, по лесу. Представьте себе, что же за ужас была эта грязища, если я возжаждал леса со всеми его тяготами. Вот так мы и шли целый день. С каждым шагом рюкзак становился все тяжелее. Останавливаясь на привал, мы валились с ног в 500, в 300, 200 метрах друг от друга.

А там, вдалеке, по ущелью прошел какой-то крестьянин. «Привет!» — «Привет!» Крестьяне знали, что мы не из местных, что мы из города. Но из страха они так держались, чтобы мы и не подумали, будто они знают, что мы из города.

Мы видели, что шел этот крестьянин спокойно, в грязи у него была только обувь. Доставая чистый платок, он вытирал пот с лица. А мой-то платок был сама грязь. Грязь была и в волосах, на лице. Да повсюду. И подобно тому, как раньше мы шли по лесу, так теперь мы шли по грязи от ямы к яме. Ставишь эдак ногу и... теряешь равновесие, поскольку рюкзак сползает в сторону. Или ты упал или рюкзак бросил, зато устоял на ногах. В конце концов я поволок его по грязи. Вряд ли еще где на дороге было столько грязи, растекавшейся вниз по горам и кое-где доходившей до фруктовых деревьев на краю ущелья. Жуть. Эта грязь была просто ужасна.

Помню, что часа в 4 дня мы остановились и наш крестьянин сказал, что здесь мы будем спать. Ладно, теперь-то мы поужинаем и поспим. Но мы должны были сойти с дороги и метров на 500 углубиться в лес, где и намеревались улечься спать. Однако все нам было внове. Вот и опять проводник сказал: «Значит так, мы уходим в глубь леса по одному, на расстоянии десяти метров от кустов и друг от друга. Но прежде, чем сойти с дороги, мы пройдем ее краем. Идти будем не по грязи. Однако высоко поднимайте ноги и старайтесь идти след в след». И мы сошли с дороги и двинулись ее краем по низенькой травке, поднимая ноги, как при езде на велосипеде, и ставя их след в след большими шагами. И пройти надо большое расстояние — эдак метров 300— 500. А то и до двух километров, что очень даже неудобно, поскольку у каждого своя ширина шага да и местность пересеченная... И физически и психологически все это переносить до невозможности тяжело. И мы ворчали: «Да этот хрен хватает через край». Но ничего подобного. В этом и состояла суть выживаемости партизан, благодаря чему их было трудно обнаруживать. Иногда мы так шли метров 500, а иногда и полдня. Потом по сигналу проводника мы делали прыжок в сторону. Такими большими прыжками углублялись в лес и только там сходились. Делалось это для того, чтобы не оставить следов там, где мы вошли в лес. А если вдруг чей след гвардейцы и заметят, то одиночку преследовать не станут. Правда, позднее они также стали разбираться во всех этих трюках и уловках благодаря связавшимся с ними крестьянам, а также после того, как об этом рассказали властям попавшие в их руки и заговорившие партизаны из крестьян. Действительно, преследования были свирепыми. Законы здесь не признавались. Тысячи разных новинок придумывали мы, но гвардия всегда в конце концов их разгадывала.

VIII

В тот день на протяжении всего перехода я размышлял о партизанском лагере. Шел и припоминал все, что нам рассказывали о горах. Ведь для горожан горы были мифом, были, как я уже говорил раньше, символом. Я представлял себе лагерь, представлял Модесто, ну, какой он из себя, и гадал, был ли я с ним до того знаком. Словом, хотелось поскорее добраться до лагеря и все себе уяснить. Именно уяснить. Причем раз и навсегда. Познать изнутри все то, во имя чего работал почти шесть лет, не зная ни сна, ни отдыха. Так вот, если посреди этого ада, усталый и весь в грязи, при отсутствии элементарных удобств и с ноющим от боли телом я и был счастлив, то лишь от того, что наконец-то на своих двоих я добрался сюда и вот-вот лично увижу партизан, этих знаменитых людей, людей, подобных Че. Какие у них бороды? Как они готовят себе пищу? Как прошли бои, как они работают с крестьянами? Скоро я должен был попасть туда, где находилось все наиболее тщательно укрываемое и засекреченное, наиболее цельное и нетронутое, чем располагал СФНО, в его святая святых. Это было самое сердце Сандинистского фронта, фронта Карлоса Фонсеки и т. д. Карлоса, которого я так никогда и не видел. Вот что питало мою волю. Уж не знаю, что это было, проявление мачизма [58] или внутренняя необходимость подавать пример. Впрочем, полагаю, что более всего здесь проявилось глубокое чувство стыда, которое овладевало всеми нами и подстегивало меня, когда выматываясь на маршрутах, приходишь к выводу, что ты (поскольку физически слаб, и до гор выпивал да курил, а не занимался физзарядкой, а здесь взялся за сугубо мужской, лишь крестьянину по силам, труд) стал всем обузой. Я сознавал свою непригодность. И это после того, как я уже привык ходить во главе студенческих маршей и пешком добирался до Манагуа. Эдакий, понимаешь ли, герой в глазах девушек, а тут вдруг стал жалким ничтожеством. Хотя в глубинах души своей ты понимал, что должен превозмочь все. Лишь в иные моменты, когда на ногах начали появляться первые волдыри, а потом и раны, я, опускаясь на самое дно бессилия, считал, что ничего не выйдет. А тут еще эти синяки. Что ни шаг — то синяк. Во время перехода наступает такая минута, когда тело и одежда — словом, все, что ты несешь на себе, начинает жить как бы в одном ритме. Сердце бьется в том же ритме, что и патроны — те, что в заднем кармане брюк, и те, что привешены в платке сбоку к ремню, трут тебе ягодицу. Также в унисон пистолет шлепает по определенному месту. В общем, начинаешь понимать, что синяк от пистолета и синяк на ноге, как и стертые ягодицы и волдыри на ногах причиняют боль пульсирующую в унисон с биением сердца. Ты идешь — и всем телом, всем организмом ощущаешь (и на коже, и под кожей) болевые толчки. Измочаленный и усталый, ты так напряженно стараешься не поскользнуться, что буквально впиваешься глазами в то место, куда собираешься поставить ногу. То есть зрение, слух и биение сердца, ноющие синяки, боль в ноге, поставленной на землю, и боль от неудобно прилаженного пистолета и царапающих патронов — все это сливается воедино, в один приступ боли от каждого движения идущего человека. Тогда-то, в перерыве между приступами боли, распадающимися на все эти небольшие болезненные толчки, о которых я рассказываю, вновь и вновь вспоминаешь образы тех, кого покинул, и представляешь себе, какова же она, эта тайна, в которую ты проникаешь. Ты чувствуешь, что и это дается лишь преодолением еще одного приступа боли. Боли в сердце, боли в легких (дыхание выравнивается по приступам боли). Хотя внешне все это выглядит, словно человек просто идет. Меня ужасало, что вдруг кто-нибудь разглядит мое внутреннее состояние, и потому лез из себя, чтобы поэлегантнее сносить эти приступы боли. Сносить их как воин и партизан. Сносить по-рыцарски, мужественно и с доблестью. Таким образом, на это испытание я отвечал подчеркнутым самоутверждением своего мужского «я», опираясь при этом на привычку подавать пример, хотя здесь меня никто и не видел. Плюс к этому мне очень хотелось скорее встретиться с настоящими партизанами. Это служило мне поддержкой. Все здесь заключало в себе тайну, все было внове. Я внимательно наблюдал за крестьянами, за тем, как они все делают, чтобы потом так же делать самому. Вот кто-то сказал: «Давайте готовить пищу». А как и где? Ведь я думал, что следует разбить лагерь, а уж потом заботиться о пище. И где достать то, из чего ее готовить? И в чем? Где, к примеру, кастрюли? Или печь, ну ладно, хоть какой-никакой очажок. Какое наконец блюдо мы будем готовить?.. А надо заметить, что когда мы были в пути на марше, то до нас долетали какие-то рыкающие звуки. И мы подумали, что это ягуары. Я даже быстренько подсчитал, что их было не меньше трех и что их можно прикончить из пистолета пятью патронами. Ружье это, забитое грязью, — к черту! — думал я, а вот из револьвера я бы их — пам, пам — и точно шлепну. Уж крестьянин-то должен знать, что делать, когда сталкиваешься даже с пятью ягуарами. Но крестьянин-проводник сказал, дескать, ничего подобного. Это вовсе не ягуары, а обезьяны. Да, да, обязьяны, эти чертовы обезьяны-конго. Противные и смердящие, и мясо у них жесткое. К тому же оно страшно воняет! Но с голодухи кажется вкуснейшим. О, этот суп из обезьяны! Не суп, а супище. Его варят четыре часа. В общем, наш крестьянин сказал: «Подстрелим-ка обезьянку. Дайте мне ружье. Эухенио, вы, Эухенио, пошли со мной». О, как прекрасно было идти не по грязи и ничего не нести. Оставил я и забитое грязью ружье. Выложил из заднего кармана патроны. Правда, и руки, и ноги мои были абсолютно разбиты и делать дополнительные переходы я, что называется, не жаждал. Но дабы не показать свою усталость и также желая посмотреть, как все это делается, я все же пошел. Тогда-то я и увидел обезьян, их стаю, целую тучку обезьян, скакавших по кронам высоких-превысоких, метров в сто, сто с лишком, деревьев. Они сидели на ветках, перепрыгивали с кроны на крону. Да они просто бегали по веткам деревьев. А ведь обезьяна похожа на человека. Так-то. А теперь я расскажу об одном очень тяжелом воспоминании, связанном с обезьяной. Итак, ружье нацелено, и — паф, как я и говорил, невдалеке упала одна обезьяна. Знаешь, эдакий крупный экземпляр до полуметра, а то и до метра длиной. До этого я никогда не ел обезьян. Но брезгливым я тоже никогда не был, а в партизаны уходил и вовсе готовый есть все, что угодно. Но голода в тот момент я не испытывал. Мы вообще есть не хотели; первоначально в горах нам почему-то было больно глотать. К тому же я обнаружил, что обезьяны так же разглядывают людей, как и люди их. Так вот, крестьянин выстрелил в обезьяну, она ойкнула и упала. А ее сородичи запрыгали, ломая под собой ветви; ведь весят обезьяны до 35 килограммов, а иногда и более. А надо сказать, что впервые в жизни я увидел обезьяну вблизи в детстве, когда бывал у бабушки. Это была маленькая обезьянка, приближаться к которой тогда я боялся. Теперь же я разглядывал обезьяну вплотную и обнаружил, что у нее старушечье личико. Черт побери, именно старушечье. И при этом тельце ребенка. Ну, мы донесли ее до нашей стоянки. А теперь-то что с ней делать и как избавиться от шерсти? Где и как это сделать? И какая приправа здесь подойдет! Но понемногу всему научишься. Приволокли мы обезьянку на пяти сложенных вместе листьях платанильи, напоминающей чагуите