Становление бойца-сандиниста - [25]

Итак, мы остановились в ожидании рассвета. «Компа, а когда мы доберемся до места?» — «Ну так, как вы идете и если пойдем побыстрее, то дня через три...» — «Что-о-о! Еще три дня пути до первого лагеря, где находятся наши товарищи?» Собственно, и это еще не партизанский лагерь, а стоянка Сильвестре или Фаустино (им оказался Вальдивия), работавшего на этой зоне. Там располагалась маленькая стоянка, где он укрывался, когда работал в долине. Здесь были Аурелио Карраско, Эдвин Кордеро (муж Ракели), Хосе-пекарь и еще два крестьянина. А направлялись туда я, Иван Гутьеррес, Акилес Рейес и другие товарищи. Дело в том, что я умел говорить с крестьянами и, используя свой опыт, вытягивал из своего собеседника нужную нам информацию незаметно для него самого, поскольку крестьяне — народ очень себе на уме и не доверяют городским.

К рассвету я был весь перепачкан и изрядно промок. Руки были сплошная грязь. Мы были голодны, поскольку целые сутки ничего не ели и не спали уже две ночи. Мы были не в состоянии ни понять, ни оценить, что же нас ожидает. А если бы и смогли, то уж хоть поели бы до отвала. Отдыхать мы расположились у края ручья шириною в метр.

«Доставайте еду и давайте поужинаем», — сказал крестьянин. Но есть уже никто не мог. Наши желудки свело общим напряжением. И тут я увидел, что сам он достал принесенное нами сухое молоко марки «Белая лилия», ну из того, что бывает в зеленых банках «Пролакса». Он взял эту помятую в дороге банку и насыпал в нее сахара. Много сахара, поскольку сладкое тут едят, как только представляется возможность. Затем срезал палочку, и, помешивая ею как ложкой, залил банку до краев водой, и взбил ее содержимое. А потом выпил у нас на глазах всю эту банку... вот такого размера, и не преувеличиваю, и до дна. А поскольку к донышку банки прилипла самая малость не смоченного водой по-рошкового молока, то он зацепил его пальцем и съел, выскребывая зубами остатки из-под ногтей. Вот так! — сказали мы себе, он прав, поскольку бедняки молока и не видят. Пусть хоть этот крестьянин поест... Да! И мы стали расспрашивать его о предстоящем пути. «Нет, — сказал он, — теперь часть пути мы пойдем по широкому ущелью. Причем на дистанции в 20 метров друг от друга. Я пойду впереди». А за ним шел я. Только бы не оторваться от него, подумал я, а то он уйдет, и я потеряю его.

Еще в начале нового перехода мы вышли из леса, пересекли полоску жнивья, и тут начался лес иного вида. Горы были покрыты высоченными деревьями, между которыми росли мелкие деревца, кусты и трава, делая этот лес труднопроходимым и таким густым, что земли не видно. Впрочем, не видно было и неба, поскольку вверху смыкались кроны больших деревьев, оставляя кое-где белые или синие тонюсенькие просветы. А дождь все шел. Лить он начал, как только мы двинулись в путь, и я не понимал почему, но крестьянину пришло в голову, что мы должны беречь лес. «Эй, компа, не ломайте кусты...» «Компа, не стругайте сучок...» Я даже было подумал, что это и есть та самая знаменитая любовь крестьянина к природе. Теоретически мы также любим природу. Мы даже выступали против варварских методов сборки хлопка в Леоне, в результате которых по всему западу страны разлетались клубки пыльных перекати-поле. Но посреди этого зеленого моря говорить: «Компа, не надо рубить куст...» — на мой взгляд, это слишком. А когда мы уже поднялись уходить, то он построил нас в линию, развел на нужное расстояние и начал мачете и руками приводить в порядок траву и кусты, которые мы, садясь, помяли. Я даже подумал, уж ни Гато ли Мунгия, приходивший в восторг от любого зеленого листочка, научил его так ухаживать за этой зеленью... А объяснялось все просто — ведь это были следы... Итак, мы начали передвижение где-то в часов 6, когда дождь еще не очень лил. И были мы от всей этой ходьбы более чем усталыми. Плечи мои согнулись под тяжестью весившего 25 килограммов рюкзака, руки ныли. Мы шли ущельем, убегавшим в горы, по залитой грязью дороге. Дорога эта была протоптана лошадьми и мулами, чьи копыта оставили на ней слившиеся в похожие на маленькие могилки следы. В них-то и ставишь ноги... Но зимой вся эта дорога — сплошная грязь и глина. Мы скользили и падали, поднимаясь, измазывали рюкзаки. Если кто старался их почистить (ведь рюкзаки были новенькими), то вставал вопрос, а где руки помыть? Но ты делаешь еще шаг и избегаешь падения, только опершись на руку и вновь вымазываясь в грязи. А тут еще идет дождь, и мы лезем по грязи, погружаясь в выдолбленные скотом ямки по колено. И поскольку мы были в ботинках на каучуке с голенищами, то грязь заливалась в них и чавкала внутри... Столько раз падавший рюкзак стал черным. Вот тут и скажешь: «Да черт с ним, пусть таким и остается!»

Кроме рюкзака, я нес однозарядное ружье-переломку. Это ружье да револьвер, который стер мне всю кожу, составляли все мои воинские доспехи... При падениях револьвер бил меня по ребрам. У меня с собой был большой платок, в который я завернул ружейные патроны, поскольку патронташей у нас пока не было. Этот платок я подвязал сбоку к поясу. Словом, я нес ружье, револьвер и еще горсточку патронов в заднем кармане брюк. Причем в одной руке я держал ружье, а в другой я нес рюкзак. Ружейного ремня у меня тоже не было. Уставая, я менял руки (рюкзак был наиболее тяжелым). Ну как тут идти и тем более взбираться вверх, если для этого ты должен подтягиваться руками. Так вот, одной рукой я удерживал ружье и рюкзак, а на другую опирался. Потом я с грохотом падал, прямо на патроны, хранившиеся в заднем кармане брюк, что еще больше усиливало боль. Так, по мере нашего продвижения, мне становилось все хуже и хуже. Все тело болит и уже не выдерживает нагрузок. Начинается головокружение. Неожиданно — и это происходило со всеми одинаково — мы начинали слышать звук сирены: «уи-и-и-и, иу-и-и-и, уи-и-и-и...» Ну, как сирена у пожарных. Да только никакой сирены не было. Просто мы шли за крестьянином-проводником, и главным было не отставать и идти вперед. И когда падали в грязь, то уже не счищали ее с рук. Я же, чтобы избежать падений, стал опираться на ружье, и оно все было в грязи. Даже ружейный ствол забила грязь.