Становление бойца-сандиниста - [11]

. Но работа, которую проделывал каждый, была очень значительной. Закладывались основы будущего. Я думаю, что если сейчас оглянуться назад, то принятие в то время решения вступить во Фронт заслуживает самой высокой оценки. Нужно понять, что это было после Панкасана, в действительно очень тяжелое время. Да, я так считаю. Я также полагаю, что на решение вступить во Фронт в те времена — это «те времена» звучит для меня как библейские сказания — влияло и стремление быть причастным к борьбе. Как никто другой из товарищей, я располагал информацией обо всей организации. Да, имя СФНО, что называется, гремело. Лозунги на улицах, надписи на степах. Партизаны организовывали нападения, и о них сообщали все радиостанции, и вся страна прислушивалась к вою полицейских сирен. Информация об этом нарастала. Нас заставляли видеть самих себя такими, какими мы представали в миражах шумихи. И это было прекрасно. На мессу в Кафедральный собор Леона я ходил только для того, чтобы услышать, о чем говорили после ее окончания люди на церковной галерее. Об этом же можно было услышать на стадионе перед началом матча, на ступенях здания факультетов гуманитарных наук университета или в рабочих мастерских, в парикмахерской, где у соседнего кресла парикмахер комментировал то же самое с другим клиентом. И тогда, бывало, про себя подумаешь: «Знали бы они, что я из Фронта». И вот что интересно: вооруженные акции любого революционного авангарда морально и политически укрепляют не только массы, то есть воздействуют не только вовне, но их воздействие направлено и вовнутрь, также морально и политически укрепляя сам этот авангард. Они поднимают боевой настрой участников борьбы... Это и целом богатый содержанием феномен, и, чтобы полностью понять его, следует его прожить. Представь, втайне — про себя — ты ощущаешь: я — в авангарде.

Пропаганда, рассчитанная на массы, настигала и нас, и в определенный момент мы сами — также и под воздействием, как я уже говорил, чувства причастности к борьбе — считали СФНО мощной организацией. Что касается других товарищей, я не знаю, но со мной происходило нечто подобное. Иногда, охваченный какими-то подозрениями, раздумьями, я понимал, что нас было всего ничего, какая-то горстка, как в то время говорили гвардейцы. Тогда заряженность на борьбу превращалась в предохранительный клапан, питавший мечтания и желания... Таким образом, готовность бороться позволяли сохранять лазейку для надежды на то, что это опасное дело, дело грозное, будет чуть полегче, не таким опасным, что ли. Понимаешь? Нацеленность на борьбу позволяла при вполне извинительных обстоятельствах мечтать наяву. Я взял бы на себя смелость утверждать, что таковы были зародившиеся и день ото дня возраставшие чувства большинства участников борьбы. Клан Сомосы с его 45 годами диктатуры также представлял собой фактор, влиявший на то, что народ накрепко связал себя с этой надеждой. Ты понимаешь? В конечном счете народ и СФНО всегда думали одинаково. Однако, когда в повседневной работе реальность и практика абсолютно ясно доказывали, что ты слишком уж размечтался, то тебя охватывало вполне понятное разочарование. Что на деле мы — лишь горстка людей. Но тут сразу же вспомнилось (это было как бы подспорье или вера, называй как знаешь), что за готовностью бороться — целое море всякого разного, то есть реально существующих людей, вещей, планов и средств, о которых ты еще ничего не знаешь. Подобные размышления и были для нас хлебом насущным до тех пор, пока понемногу наше дело не стало на ноги. А когда уже была проделана значительная работа, в самый разгар революционной борьбы, ты в значительной мере уже обрел силу и тебе большое и глубоко личное удовлетворение доставляло то, что, как говорил Модесто, ты стал мачетеро революции [39].

Я хочу, чтобы ты понял, как это тяготит, когда, войдя в организацию и окунувшись в работу, ты приходишь к пониманию того, что... ну ни колышка нет! Что Фронт не представляет собой большой силы. Что он — это лишь несколько человек, и в лучшем случае только в Леоне, Манагуа и Эстели есть несколько героев, дерзнувших принять вызов. Храбрецов, которые приняли вызов истории и начали борьбу. Как говорил Томас [40] о Карлосе Фонсеке, мы были и трудолюбивыми муравьями, и молотом, были неподатливы и по своему происхождению прихотливы... И совершались нападения, приводились в исполнение приговоры врагам, о чем сообщала пресса, поскольку эти действия были направлены непосредственно против диктатуры. Это было беспредельной дерзостью и политической ересью в глазах буржуазных партий, консервативной и либеральной. И, по-видимому, социал-христианской и социалистической. Эти последние записывали нас в мелкобуржуазные авантюристы. На университетских сходках цитировали нам параграфы из книги Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Но сейчас я хочу подчеркнуть, что сообщения о СФНО в газетах, по радио и телевидению оказывали воздействие и на нас. По крайней мере, так происходило со мной. Причастность к борьбе и этот отмеченный мною феномен были словно самый вкусный леденец. Но как быстро тает во рту всякий леденец, так же быстро проходило и воздействие этих факторов. И наступала проклятая действительность... Ты осознаешь, что ничего этого нет, и уже не без страха смотришь вперед. Я, например, понимал, что многим суждено погибнуть. Разве мог я не подозревать или не догадываться, что пока борьба не станет массовой или пока мы не превратим ее в войну вооруженных масс, то потери будем нести именно мы, то есть те, кто пока был жив и работал. А страх перед смертью был велик, поскольку, работая легально, хоть и рискуешь жизнью, но не так, как в подполье. Я бы сказал, что, чем меньше играешь со смертью, тем больше ее боишься, и наоборот.