Станкевич. Возвращение - [102]

Макс отступил на шаг, помахал ей рукой, она смотрела в его сторону, силясь улыбнуться. Смотрела долго-долго, хотя первые вагончики давно уже уехали со станции и Макс расплылся в густеющем воздухе вместе с пальмой, красным зданием вокзала и пеларгониями на подоконниках.

Однако Макс не уехал в Польшу. Ни в тот день, ни на следующий. Он опять занялся своим трактатом и в течение недели не покидал гостиницы. Вступил в борьбу с бумагой, с пером, со своей ненавистью к фон Арниму, с возрастающим отсутствием интереса к теме, к работе, боролся с охлаждением к Гёте и остывающим пристрастием к Шиллеру. Он писал без надежды, и ему казалось: даже если что-то получится, это не будет иметь значения для поэзии, для читателя и для него самого. К этому у него уже не лежало сердце, а через неделю иссякло и терпение. Он забросил седьмую тетрадь на полку и позвонил в бар, попросил подать бутылку водки. Молодой и сильный, но норовистый конь, которого попотчевал арапником ездок, отправившийся на веселую прогулку, стал на дыбы, вскинув копыта в небо, сбросил ездока в канаву, а сам, вместо того чтоб помчаться опрометью — пусть без хозяина, зато на воле, — зарылся мордой в песок и оцепенел.

Тлел влажный рассвет. Макс вышел из гостиницы и направился по гудящим улицам к Темзе. Он перешел мост и очутился в Ист-Энде. Здесь он еще никогда не был. Двинулся в сторону маячащих в сумраке стальных конструкций портальных и башенных кранов, туда, где слышались сирены судов и буксиров. Прошел мимо гигантских доков лондонской верфи и очутился на огромной железобетонной платформе, врезающейся в расширенную в этом месте реку. В пятидесяти метрах от него длинные руки портовых журавлей расчерчивали свинцовое небо. Река была грязной и темной, а по ее поверхности прыгали короткие, набегающие друг на друга волны. По ним плыли ящики, доски, дохлая рыба, сброшенные с судов нечистоты. Верещали чайки и крачки, гоняясь за легкой добычей, толстые, отяжелевшие, самоуверенные. На другом берегу Темзы, примерно на уровне глаз, через короткие промежутки времени вспыхивал и гас красный огонь, и в том же ритме с ближнего берега отзывался туманный ревун. Из сумрака ноябрьского утра медленно и величественно выплыла громадина: казалось, будто двигалось несколько составленных воедино шестиэтажных зданий. Все это сопровождалось негромким перестуком машин, едва пробивающимся сквозь насыщенный влагой, густой воздух. Железная гора шла вверх по реке, выставив сперва высокий тонкий нос, затем ржавые стальные плоскости с массивными заклепками. Плоскости скользнули быстрее, затем — медленнее, а волны, которые лишь теперь докатились до пристани, забурлили внизу, словно пытаясь вскарабкаться одна на другую. Когда судно наконец прошло, а длилось это несколько минут, и оставило позади полосу взбаламученной винтом воды, Макс прочитал на корме: «South Dakota»[19]. Он повернул голову, чтоб глянуть вновь на сигнальный огонек напротив, и перед его носом, тарахтя, прошло небольшое суденышко, этакий вагон-курятник, с нагроможденными в избытке надстройками, непропорционально большими в сравнении с сидящим в воде корпусом. Своим недужным и запущенным видом этот уродец напомнил Максу китайскую джонку, которую он видел в детстве на иллюстрации к «Труженикам моря». С противоположной стороны появился изящный парусник, трехмачтовый бриг с убранными парусами, тонкий, будто существующий в двух измерениях, как белая аппликация, налепленная на черный фон, и даже ползущий лепехой впереди буксир, грязный и замызганный, был не в состоянии разрушить поэтичность видения. Парусник назывался «Каллиопа». Его выводили из реки на просторы морей и океанов, где он, поймав в паруса ветер, поплывет Бог знает куда и зачем.

— Это и есть поэзия, — пробурчал Макс, — подлинная красота. — Сунул озябшие руки в карманы твидового пальто и, проводив взглядом парусник, произнес: — Но и это меня не волнует.

Однако проторчал на пристани не один час и повидал много судов, кораблей и буксиров. Некоторые его поразили, как, например, пузатая барка с паровой машиной и убранными парусами, от которой повеяло каким-то экзотическим запахом, поэтому, верно, она и была названа «Жасмин». Макс все ждал военного корабля, но так и не дождался.

Где-то около полудня он ушел с пристани и бродил какое-то время, пока не очутился перед каменным забором. Парни-кокни из соседних бедных кварталов, видневшихся невдалеке, испещрили его изречениями, ребусами и рисунками, где однозначность сути преобладала над убожеством формы. Двигаясь вдоль стены на восток, он миновал обширные склады, охраняемые сторожами с доберманами в намордниках, и потом еще огромные груды старых бочек, канатов, якорей. Когда забор кончился, пошли свалки, пересекаемые узкими улочками с лачугами, похожими на собачьи конуры. Все это тонуло в лужах, которые доставляли неизъяснимое наслаждение ребятишкам, пускавшим бумажные кораблики. Вслед за полуразвалившимся трех- или четырехэтажным зданием начиналось уже что-то вроде улицы, где торчал приземистый дом с вывеской, вытравленной на металлической таблице: «Трактир под пиратским парусом».