Станиславский - [18]

Он ценил домашнее воспитание и сделал все, что было в его власти и понимании, чтобы образование детей было самого лучшего свойства. Но все же в конце концов пришлось отдавать сыновей в гимназию. Костя держал экзамен в третий класс, но принят был в первый, где он (и так не по годам высокий) должен был чувствовать себя неуютно среди младших по возрасту и «мелких» по росту. Гимназию оканчивать он не стал, перевелся в Лазаревский институт восточных языков — но и его не смог дотерпеть до конца. К. С. был вообще не склонен к систематическому казенному обучению, оно ощущалось им как что-то противоестественное, насилие над личностью, которая должна развиваться по индивидуально ей данным законам. Когда уже в более поздние и более ответственные годы он решит пройти систематический курс актерского мастерства, то и его выдержит всего несколько недель. Насколько отвратительны были для Кости школьные занятия, можно понять, читая его сочинение по повести Гоголя «Тарас Бульба». Старательно и равнодушно переписав из какого-то источника сведения о запорожских казаках, вяло изложив сюжет, он вдруг оживляется, как только речь заходит о взглядах Тараса Бульбы на школьную науку. Эти взгляды вполне совпадают с его собственными, и потому он сразу находит живые слова, текст становится личностным, энергичным.

Промучившись какое-то время в институте, Костя попросил отца разрешить ему пойти работать на фабрику. И тот разрешил. Он был воспитателем требовательным, способным на жесткие педагогические поступки. Стоит вспомнить, как он отправил Костю во двор (одного, в темноту, на мороз), когда тот похвастался, что сможет вывести из конюшни самую их строптивую лошадь. Маленькому упрямцу, в конце концов, пришлось преодолеть себя и вернуться в дом ни с чем. Что тоже важно, Косте никто после не напомнил, куда и зачем он выходил. Но зато не в обычае Сергея Владимировича было настаивать там, где его интуиция подсказывала, что это заведомо бесполезно, а то и небезопасно для будущего детей.

Вообще есть что-то загадочное, нетипичное в характере Алексеева-старшего, что-то недоосуществленное в его жизни. Его тяга к искусству — очевидна и постоянна. Он слишком охотно и серьезно поощрял театральные увлечения детей, всячески содействовал их развитию и укреплению. А ведь должен был готовить их к работе в семейном деле. Оно разрасталось, увеличивался капитал, появлялись новые технологии. Такое дело требовало непрерывного внимания и труда, им нельзя было управлять по старинке. Руководствуясь прямой купеческой логикой, он должен был поощрять не театральные затеи, а интерес наследников к производству и управлению. Он и поощрял, но в то же самое время построил театр в доме у Красных ворот, который стал местом работы Алексеевского кружка, чьи спектакли постепенно вышли за рамки наивных семейных развлечений и стали вызывать интерес в театральной Москве. Потом построил театр и в Любимовке, подмосковном имении, где семья обычно проводила лето, и, кажется, сам принимал участие в спектаклях детей. Да и вся летняя жизнь там походила на бесконечный театрализованный праздник с лодочными и верховыми прогулками, костюмированными зрелищами, спектаклями, фейерверками, с остроумными и технически изощренными розыгрышами (порой жестокими). Станиславский с удовольствием вспоминает, как динамична, многообразна, перенаселена и перенасыщена была повседневность Любимовки:

«Наш дом часто менял свою физиономию в зависимости от происходивших в нем событий. Так, например, отец — известный благотворитель — учредил лечебницу для крестьян. Старшая сестра влюбилась в одного из докторов лечебницы, и весь дом стал усиленно интересоваться медициной. Со всех сторон толпами стекались больные. Из города съезжались доктора, товарищи моего beau frere'a[1]. Среди них были любители драматического искусства. Затеяли домашний спектакль. Все превратились в любителей. Скоро вторая сестра заинтересовалась соседом — молодым немцем-коммерсантом. Наш дом заговорил по-немецки и наполнился иностранцами. Увлекались верховой ездой, бегами, скачками, всевозможным спортом. Мы, молодые люди, старались одеваться по-европейски, и кто мог отпустил себе небольшие бачки и причесался по-модному. Но вот один из братьев влюбился в дочь простого русского купца в поддевке и в длинных русских сапогах, — и весь дом опростился. Со стола не сходил самовар, все опивались чаем, усиленно ходили в церковь, устраивали торжественные службы, приглашали лучший церковный хор и певчих, сами пели обедню. К этому времени третья сестра влюбилась в велосипедиста, и мы все надели шерстяные чулки, короткие панталоны, купили велосипеды, поехали сначала на трех, а потом и на двух колесах. Наконец, четвертая сестра влюбилась в оперного певца, — и весь дом запел. <…> Пели в комнате, в лесу, днем — романсы, ночью — серенады. Пели на лодке, пели в купальне».

Читая подобные страницы «Моей жизни в искусстве», вдруг понимаешь, как много в характере К. С. и его творчестве связано с этим вот способом жить, раскованным, радостным, насыщенным практическим и нравственным опытом, неожиданной информацией, от которой не защищаются сложившимися понятиями и привычками. Осознаешь, насколько свободно и многообразно в такой, открытой всему, обстановке мог развиваться его гений. И как мало предостерегающих знаков подавала ему в те напряженно-беззаботные дни судьба. Сегодня, пожалуй, только студенческие кампусы лучших университетов открывают перед юной личностью пространство, настолько выделенное из жесткого социального контекста, так богатое возможностями самопонимания и самоосуществления.