Станиславский - [160]

Ты думаешь, он ее не любит — он ее обожает (особая, французская любовь). Доктор уговаривает, муж старается молчать. Доктор уезжает, они остаются вдвоем. Он долго все молчит, потом взял да все рассказал, да еще с каким криком, от которого бы и здоровый заболел. Потом он упал в обморок, а больная жена стала за ним ухаживать. Ей, очевидно, стало лучше после этого известия. Она одела модное черное траурное пальто (запасливая дама!) и потащила мужа на берег моря, чтобы проститься с ребенком… Должно быть, выздоровела.

В другой пьесе какой-то ученый учился, учился да вдруг и дошел до того, что на весь театр стал ругать нецензурными (по русским законам) словами Богородицу {299} за то, что она у него пятнадцать лет назад взяла жену, которую он любил больше, чем ее. Богородица — женщина, значит, должна его ревновать, вот она взяла, да и отомстила, взяв жену. Он нашел какой-то документ, порочащий, развенчивающий Богородицу, и с его помощью хочет ей отомстить. Он уже готов это сделать, но маленькая девочка сказала ему одну истину, которую он, к сожалению, несмотря на свою ученость, не знал: что без веры для людей жизнь тяжела. Вот как интересно. Словом, черт знает что.

В театре встретил спб-актрису Потоцкую[34] — немного отвел свою душу русским языком и поругал актеров вместе с нею. Скорее спать, так как сегодня пришлось раньше вставать, в 6½ часов.

Доехал благополучно, слава Богу. В вагоне спать было нельзя — скверные вагоны да еще много публики. Сидел, облокотясь, и дремал. Все думал и представлял некоторые сценки на Волге.

Приезжаю — прямо в Почтамт. — Письма, телеграммы? (Вчера в Париже получил телеграмму, очень утешила, спасибо.) — Ничего. — Как? Не может быть! — Три раза, под разными предлогами, я подходил — справляться… Нет! Нет ли на имя Станиславского — тоже нет! Чуть не расплакался, начал беспокоиться, но начал рассчитывать — пожалуй, письма и не могли дойти… Жду с нетерпением завтрашнего дня. Авось будут твои письма, дорогулька. Умылся, долго ждал чемодана, который, по французским порядкам, попал на другой поезд. Опоздал в table d’hôte[35] и обедал отдельно. Кормят на убой и очень хорошо. Комната очень хорошая, кровать большая. Окна в тень и на улицу. Издали-издали видны кое-какие деревья. Говорят, это все-таки лучшая гостиница и место. Завтра буду искать что-нибудь поближе к природе. Едва ли найду. Сейчас пишу письмо и слушаю «Гугеноты», второй акт, — так близко «Casino». После обеда, конечно, был в cafe. Не успел прийти, как уж две кокотки меня облепили. Голубушка, не волнуйся, никак не могу тебе изменить…

Что же делать, ведь все Виши, Париж, Франция — это одни сплошные кокотки. Заходил к доктору. Завтра в 10 часов он будет у меня. Напишу подробно. Помолись Боженьке, чтобы мне совсем вылечиться, чтобы не пришлось сюда возвращаться во второй раз.

Завтра решим, вероятно, с доктором, куда мне ехать на море. Без тебя никуда не поеду и всячески буду {300} стараться избегнуть заграницы. Уж очень тут противный и холодный народ, а мне нужно тепло. Мне нужно солнце — тебя, мой жизненочек, твою тепленькую душу… <…> всю тебя — грешную, успокаивающую. Без тебя жить холодно и не хочется.

Сейчас и театр неинтересен. Боюсь, что здесь я ничего ровно не сделаю. Не знаю, как сложится моя жизнь здесь. Уж очень тут мало природы. Словно в Москве.

О! милая Волга, о чудное имение, о котором мы мечтаем.

Прощай, красотулечка. Поцелуй детишек, бабушку и всех, кто мной хоть несколько интересуется. Мысленно целую тебя всю и благословляю. Наговори детяшкам всяких хороших слов.

Твой Котунчик.

Письмо М. П. Лилиной 6 июля 1899 г.

Ослепительное мое солнышко, кристальное, лазоревое небо, живительный мой воздух, моя драгоценная женушка!

Наконец сегодня получил твое письмо — тотчас же после первой ванны. Получил также и поздравительную телеграмму. Бесконечно благодарю тебя за то и другое. Телеграмму распечатал с волнением тут же в почтамте, а из чтения письма сделал целое событие в моей скучнейшей жизни. Побежал домой, разлегся в постельке, распечатал и после первой же строчки разревелся. Чем дольше читал, тем обильнее лились слезы… Слезы тоски по тебе и детишкам, слезы грусти, одиночества, слезы умиления, взаимной любви. Растрогала меня и Кирюлька. Неужели она меня любит и тоскует. Для меня твое письмо — это целое литературное произведение. Оно показалось мне таким искренним, таким хорошим, теплым и умным.

Теперь два часа, а я его [прочитал] несчетное количество раз и скоро выучу его наизусть.

Вчера десять лет нашей свадьбы, а сегодня это чудное письмо. Умиляюсь и плачу, но вместе с тем и еще больше тоскую по тебе.

Славная моя, дорогая. Зато как грустно было вчера — десять лет свадьбы и один как перст. Кажется, {301} вчера я возбуждал даже внимание своим трагическим лицом, а министр Муравьев, с которым я был знаком в Москве (по спектаклям Общества), спросил меня: что с вами, вы как будто чем-то встревожены. Я удрал от него поскорее, боясь разреветься. Это была единственная фраза, которую я слышал вчера и на которую ответил, не считая разговора с доктором и гарсонами. С утра и до вечера шатание, полнейшее молчание, ни одной души знакомой.