Станиславский - [159]

Тронулись. Боже мой, как трясет! Первое разочарование. Укладываюсь — узенький диван, ручки (локотники) подымаются. Железные скобы этих ручек служат двумя холодными компрессами. Один как раз попадает на место почек, другой к икрам. Сильный тряс, я валюсь на пол. Стараюсь выдвинуть диван, чтобы он был пошире, — не выдвигается. Электричество тухнет. Я барахтаюсь в темноте и кончаю тем, что засыпаю сидя. К шести часам утра, измученный, я догадываюсь: снимаю матрац дивана, кладу на пол и, толкаемый во все стороны, засыпаю. Вот прославленная нация: все напоказ!

Париж, таможня. С меня берут 21 франк за папиросы! Оказывается, я попал как раз в день 14 июля, национальный праздник. Вспоминаю тебя, думаю: надо будет сидеть целый день дома, так как я обещал. Город украшен грошовыми знаками. Продают какие-то значки и флаги, и те же продавцы суют неприличные картинки. Город словно вымер — движения никакого, все магазины закрыты. Пью утренний кофе в кафе de la Paix[28]. Проходит убогая процессия с венками и флагами, которые несут какие-то оборванцы в скверных фраках. Они стараются выразить патриотизм — ничего не выходит. Идут прескверным маршем войска на парад. Группа из двадцати мальчишек пробегает и что-то кричит — ужасно делано. К двенадцати часам улицы переполняются простой толпой, всюду появляются фокусники и атлеты с своими старыми-престарыми штуками. Человек сорок подходят ко мне с неприличными картинками. Жара, духота.

Я пошел, взял ванну и улегся спать. Проспал до семи часов. Пешком прошел до «Фелисьена» (так, кажется, этот ресторан в Champs Elysees[29]). Съел тюрбо, очень вкусно, и цыпленка по-испански (отвратительный). Духота такая, что решил не идти в театр. Да и ничего интересного. Утром в Comedie шла «Свадьба Фигаро». Я не пошел, чтобы сдержать тебе обещание, думал, что будут манифестации. Вечером Comedie закрыт. Остальные {297} театры играют мелодрамы. Некуда деваться. Пообедал, прошелся по Champs Elysees — никого нет. Зашел в «Ambassadeurs». Хотел послушать Жильбер, а она не пела, по нездоровью. <…> Рядом со мной оказался русский, довольно милый. Он звал меня на уличный бал в Quartier Latin[30]. Хотел опять сдержать обещание избегать толпы — и не пошел. Зашел в «Jardin de Paris». Опять этот отвратительный канкан, который танцуют ужасные рожи. Belle Fatma — очень красивая глупая женщина представляет живые картины. Ужасный костюм. Совершенно приличный. Скука. Опять dance du ventre[31]. […] В двенадцать часов уже никого не было в саду. Я пешком пошел до города. В cafe Americain выпил кофе. Опять акробаты, неприличные картинки. Две какие-то толстые женщины звали меня наверх, чтобы видеть des belles choses[32] и какой-то новый способ. Уверяли, что они обожают русских, делали какие-то пошлые намеки, очень уж неостроумные, насчет alliance franco-russe[33]. Я дал им пять франков отступных и бежал, так как боялся, что меня вырвет. Ни веселья, ни прежнего остроумия, ничего даже этого не осталось. Говорят, что французы любят женщину. Нет. Они хладнокровно смотрят на нее. Им не хочется даже ухаживать, быть галантными, лень. Они требуют, чтобы им прямо поднимали юбку. И после этого ты смеешь меня упрекать в малой галантности… Я теперь больше француз, чем весь Париж вместе. Париж не пикантен, а просто — силен. Вспомнил я Волгу… <…> тебя, моя красотулечка, моя кокоточка, моя женщина, мой божок, моя все… все на свете. Лег на мягкую постель, очень неудобную и короткую, и грустный заснул. Перекрестив предварительно зонтик. Благословив детяшек.

Чем я живу теперь — это поэзией верности.

Весь твой Котунчик.

До Виши езды шесть-семь часов, поезд выходит в семь часов, надо вставать в пять-шесть часов и в три будешь в Виши. Я решил не разбивать сегодняшнюю ночь. Поеду завтра, в воскресенье. Сегодня же побываю в Comedie. Надо все-таки посмотреть, хотя знаю, что нового французы сказать ничего не могут.

{298} М. П. Лилиной 4 июля 1899 г.

Ангельская моя, русская чистая душонка!

Вот я и в Виши. Отличный город для флирта, любовных приключений и т. д., но для верных мужей, скучающих по своим зазнобушкам…

Бог с ним. Кажется, буду здесь здорово скучать, если не придумаю себе самостоятельной, совершенно отдельной от всех жизни, но об этом успею. Пойду по порядку с того места, на котором остановился вчера.

Ничего интересного не было. День шатался по улицам, чтобы понять и написать тебе: какая такая мода в Париже. Я думаю, никто не поймет. Вероятно, такая теперь разношерстная публика в Париже. Всего понемногу. В Виши, где публика значительно элегантнее, я, вероятно, доберусь до сути. Часа в четыре вернулся домой, убрался (как трудно без тебя, мои ловкие и проворные ручки, путешествовать), поспал, пообедал и в Comedie. В прошлом году я решил туда больше не ходить, а вчера готов был дать клятву. Вот рутина! Вот однообразие! Вот где убогая фантазия! Не могу понять, что же это такое, все-таки французы талантливый народ. Да… мы многому их можем теперь научить.

Положим, и пьески игрались… гм… хорошенькие. Например. Жена умирает, муж с дочерью у моря (почему они не выбрали другого времени для путешествия, не знаю). Малейшее волнение, и жена скапутится, предупреждает доктор. Вдруг муж приезжает (Silvin) — дочь купалась и утонула (голубушка, смотри, будь осторожна в Феодосии!!!). Муж хочет все рассказать жене, хоть и знает, что это ее убьет.