Станция Бахмач - [4]
— Эта Песнь поется царем, — тянул слова реб Сане, — эта Песнь поется царем, сыном царя; эта Песнь поется пророком, эта Песнь поется пророком, сыном пророка; эта Песнь поется мудрецом, эта Песнь поется мудрецом, сыном мудреца. Повторите же, дети: царь, сын царя, пророк, сын пророка, мудрец, сын мудреца…
И вот в тот самый час, как раз в середине перечисления всех достоинств Песни Песней, в хедер вбежали матери мальчиков и, заламывая руки, сообщили о наводнении, наступающем на местечко.
— Дети, бегом домой, помогайте спасать вещи на чердак, — вопили матери, хватая своих детей за руку. — Божий гнев излился на нас…
Хотя все без исключения ученики одинаково боялись длинного, твердого вишневого чубука, который реб Сане использовал в качестве плетки, насаждая Тору и добронравие, они не могли сдержать смеха, когда услышали, что их мамы называют наводнение Божьим гневом. Наоборот, оно, это наводнение, было Божьей милостью для еврейских детей из Долинца, потому что на целых две недели раньше положило конец зимнему «сроку»[17] в хедере. И прежде чем реб Сане, указав чубуком на дверь, дал понять, что можно идти, мальчики схватили свои Пятикнижия и молитвенники и радостно бросились бежать по согретой солнцем местечковой грязи, от которой поднимался пар.
Суматоха на рыночной площади была такой же, как в пятницу перед зажиганием свечей[18]. Рыночные торговки разбегались по домам со своими корзинами и тазами с овощами. Лавочники запирали лавки, закладывая тяжелые двери железными щеколдами. Женщины гонялись за предназначенными для Пейсаха курами, гусями и индюками, чтобы спасти их от наводнения, которого ожидали с минуты на минуту. Обыватели победней тащили за рога своих упирающихся коз, которые ни за что не хотели идти домой в такой ранний час. Только общинный козел, Лемл-холостяк, без присмотра кружил по рынку и с удовольствием подбирал картофелины, морковки и пучки петрушки, которые торговки обронили в суматохе. Евреи в одних подштанниках и талескотнах приставляли к чердакам шаткие лестницы, втаскивали по ним наверх жен, детей и все, что только можно было втащить, — все свое добро до последнего кусочка. Мужские окрики, женские вопли, девичий смех, мальчишеское ликование, мычание коров, меканье коз и квохтанье домашней птицы смешались в один мерный шум. Матери, со страхом ползущие по дрожащим ступенькам лестниц, не могли стерпеть радости сыновей и в сердцах напускались на них.
— Что на вас нашло, выкресты? — с горечью спрашивали они. — Тут плакать впору, такая беда…
Мальчики только сильнее заливались смехом, давая вырваться наружу радости, которая клокотала у них в горле. Карабканье по лестнице среди бела дня вместо учебы в хедере, переезд на чердак, полный соломы, досок, сундуков с пасхальной посудой[19] и всевозможной притягательной рухляди, — все это слишком сильно переполняло их радостью, чтобы можно было сдержать ее. Еще большим удовольствием было видеть, как папам и мамам, которые только и делали, что учили их манерам и приличному поведению, приходится вдруг бросать свои лавки, бесмедреши и дома и, подобно проказливым мальчишкам, взбираться на чердак. Беспомощность, растерянность и страх, которые слышались в суматошных криках родителей, так не шли им, взрослым и важным, что это и пугало мальчиков, и поднимало им настроение.
Вдруг все стихло. Душное напряжение стояло в воздухе и сжимало сердца. Даже собаки перестали лаять. Женщины, прижимая младенцев к груди, поднимали глаза к стропилам, с которых свисали бороды паутины, и, едва шевеля губами, молили Небеса о пощаде. Стоящая кругом тишина довела напряжение до предела. Вдруг мальчики завидели надвигающуюся издалека волну и разорвали тишину криками.
— Папа, мама, она надвигается! — оповестили они родителей. — Она приближается…
Тут уж ее смогли увидеть и взрослые, даже подслеповатые старики. Она, эта волна, надвинулась без малейшего признака прежнего плеска и грохота, но насколько тихо она пришла, настолько же быстро залила все вокруг. Вскоре в чердачные щели можно было разглядеть плывущее крестьянское добро — соломенную крышу хаты, корыто, грабли и даже свинью, которая высовывала из воды пятачок и неистово визжала, жалуясь на свою горькую долю. Вода прибывала с каждой минутой. Вскоре на ее поверхности показались знакомые приметы местечкового быта — ожеги, деревянные лопаты, доски для раскатывания лапши, доски для высаливания мяса[20] и прочая кухонная утварь, которую в спешке забыли у дверей. Вместе с ней вода несла то потерянную курицу, то галдящего индюка. То тут, то там бесхозно проплывала вырванная из чьего-нибудь двора уборная, с замочком на двери и окошком в форме сердечка. Шла неделя «Ваикро»[21], но вспоминался потоп, умножение вод из недельного раздела «Ноех»[22], который читают в начале холодов.
Как Ной в своем ковчеге, так мясники и извозчики плыли по умножившимся долинецким водам на всем, что только могло плыть: на лоханях, на корытах и на сколоченных из досок плотах, гребя ожегами, лопатами и жердями. Закатав выше колен штаны, засучив рукава пиджаков и рубах, они везли еду женам и детям, сидящим на чердаках, гонялись за уплывающей утварью, приносили известия о подъеме воды.
