Станция Бахмач - [2]

— Ну, раз молится в талесе, значит, вдовец или разведенный, — говорили обыватели и одалживались друг у друга понюшкой крепкого табака, чтобы предохранить себя от насморка.

Хуже было то, что этот чужак, явно из-за своего косноязычия, никогда не мог скопить за неделю работы и двух злотых[1], чтобы снять себе на субботу угол, и вынужден был встречать праздник за чужим столом.

Хотя Фишл Майданикер не был нищим, а скупал щетину, бродя по деревням, он каждый пятничный вечер становился в синагоге у самых дверей, рядом с медным рукомойником, где обычно стоят попрошайки, ждущие приглашения на субботу. Грузный, на коротких, крепких ногах в залатанных сапогах, с огненно-рыжей бородой, в которой весело вспыхивали отблески свечей, горевших в люстрах и канделябрах, он глядел своими овечьими глазами в маленький растрепанный молитвенник и с трудом пережевывал неподатливые буквы субботних молитв. Только и были слышны его приглушенные «благословен Ты», которые он произносил слишком часто, чаще, чем требовалось. Хедерные мальчишки, намекая на промысел Фишла, крутили из его полы «свиное ухо»[2]; подмастерья похабничали насчет того, как он обходится без жены. Фишл не отвечал и лишь беспомощно таращил свои овечьи глаза, доверчивые и добрые. Никакие оскорбления не могли нарушить его безграничного спокойствия. Таким же спокойным он оставался и тогда, когда Копл-шамес, хлопнув рукой по столу на биме, просил, чтобы кто-нибудь из обывателей забрал этого Майданикера к себе на субботу.

Каждый пятничный вечер Копл-шамес проклинал все на свете, пока с великими мучениями не пристраивал этого вечного субботнего гостя. Никто другой из пришлых не был такой обузой. С почтенными субботними гостями у шамеса все выходило как нельзя проще. Обыватели, случалось, даже спорили из-за какого-нибудь проповедника, или еврея, прибывшего из Святой земли, или солдата[3]; сложнее было пристроить простых бродяг, перекати-поле, особенно калек — горбатых, хромых или с больными глазами. Мрачные стояли они в ярко освещенной синагоге, каждый со своим увечьем, выставленным перед всей общиной, и голодным взглядом изучали тех, кому достанутся, чтобы понять, какая у них будет суббота. Тем не менее Копл-шамес для каждого из них отыскивал хозяина. Настоящие мучения начинались для Копла тогда, когда дело доходило до Фишла Майданикера. Обыватели сразу же торопились покинуть синагогу, только бы не вести домой «щетинного» еврея и не омрачать трапезу себе, жене и детям. Но шамес не позволял толпе расползтись.

— Евреи, я не запру синагогу, если на субботу у меня не заберут Майданикера, — грозился он, стуча по столу на биме. — Евреи, я не пойду домой делать кидуш, если вы его бросите на меня… Где справедливость?..

Каждый раз начинался торг.

— Реб Лейзер-Лейб, возьмите человека. Вы уже давно не брали к себе субботних гостей, — взывал шамес, у которого были учтены все обыватели.

— Почему я? Почему вы не говорите этого реб Тевелю? — возражал реб Лейзер-Лейб.

Реб Тевель отсылал к реб Шепслу, а реб Шепсл — к реб Зелику. После долгого торга Копл-шамес раздобывал хозяина для Майданикера, чаще всего ремесленника, ведь ремесленники были не так чувствительны к дурным запахам, как люди ученые и богатые. Но на этом головная боль для шамеса не заканчивалась.

Помимо того что скупщик щетины омрачал субботу своим трефным запахом, он еще и разорял своего небогатого гостеприимца, объедая его как саранча. Этот низкорослый, коренастый бродячий торговец, который в своих странствиях по деревням так боялся трефного, что даже ложки горячей воды[4] не взял бы из рук деревенской бабы и целую неделю обходился хлебом, чесноком и колодезной водой, по субботам и в праздники отъедался за всю неделю, набрасываясь на чужие столы со всем аппетитом, которым Господь благословил его крепкое тело. Он не только приканчивал предназначавшуюся для гостя халу, которая была положена перед ним для благословения, но и надкусанную халу хозяина, и все куски и кусочки, которые оставались на столе. Также он вылизывал все тарелки, не оставляя — хотя бы для приличия — ни единой капли. Он, в своей погруженности в еду, не только не рассказывал никаких дорожных историй, как это делали другие гости, чтобы снискать расположение хозяев, но даже не помогал хозяину петь змирес, боясь прервать движение своих челюстей. Он перемалывал пищу медленно и очень сосредоточенно, не забывая выбирать крошки из своей густой рыжей бороды, чтобы закинуть их себе в рот. Ни один бедный хозяин не мог в одиночку прокормить этого Фишла, о котором говорили, что у него бездонное брюхо. Поэтому Коплу-шамесу приходилось делить его между двумя хозяевами: один принимал Фишла в пятницу вечером, другой — в субботу утром[5]. И шамес не позволял прихожанам расходиться по домам, пока не устраивал наперед эти две трапезы для Фишла.

— Евреи, на вечер пятницы я уже договорился, — объявлял он нараспев, словно продавал вызовы к Торе[6]. — Кто возьмет утро субботы, евреи?

Обыватели побогаче изо всех сил сдерживали смех, чтобы не оскорбить человека, который был выставлен на посмешище. Но портновские подмастерья, перелицовщики, и особенно двое братьев, Шимен и Лейви, которых прозвали «колена»