Стамбул Стамбул - [56]

Дядя Кюхейлан, лицо, которое я узрел в зеркале, было разбитым и грязным, живого места не найдешь. Из одного уха течет кровь, из другого – гной. Один глаз открыт, другой заплыл. Брови рассечены. Губы в трещинах. Изо рта тянется нитка слюны. Это лицо не походило на человечье. Мы знаем, что такое зеркальное стекло, дядя Кюхейлан. Нам знакома рамка, она сделана из дерева или из металла, украшена цветочным орнаментом или позолотой. А что внутри зеркала? Можем ли мы познать пустоту в его глубине? Можем ли постичь тайну волшебства, заключенного в его слоях? Зеркало похоже на колодец, над которым я так часто склонялся в детстве, в который мог смотреть часами. По сторонам был свет, но в центре крутился темный водоворот. И я был там, в этом водовороте. Я еле дышал. Боль в груди тяготила, будто огромный камень. Меня сотрясал кашель – казалось, легкие вот-вот разорвутся. Я думал, что мне теперь делать. Разбить зеркало? А может, сломать шею кому-нибудь из моих мучителей? И вдруг я весело, по-детски рассмеялся, словно в луна-парке, в комнате с кривыми зеркалами, не обращая внимания на боль в груди. Смех превратился в хохот, эхом отразился от стен.

Дядя Кюхейлан, видимо желая заставить меня замолчать, положил мне на нижнюю губу комок пережеванного хлеба:

– Съешь-ка еще вот это. Тебе нужно.

В нос ударил запах плесени. Свело желудок. Чуть не стошнило. Я вытащил хлеб изо рта.

– Не могу. Не получится проглотить.

– Хорошо, подождем немного.

– Я видел там Зине.

– Зине? Где, на допросе?

Я знал, что дядя Кюхейлан встрепенется, услышав это имя.

– Да. Когда я разбил зеркало о морду следователя, они набросились на меня, стали яростно избивать – позабыли все свои изощренные пытки. Я потерял сознание. Не знаю, сколько прошло времени. Потом на меня вылили ведро холодной воды, и я пришел в себя, трясясь от озноба на ледяном бетоне. Мое тело отяжелело. Тот глаз, что еще открывался, видел все как в тумане, мог разглядеть лишь контуры. Стол, стул. Несколько человек вокруг. Длинная стена. В конце стены – две толстые колонны, между ними подвешено тело. Чтобы понять, кто это, нужно было либо подобраться поближе, либо как-то развеять туман, застилающий мне взгляд. Я потер свой глаз, очистил его от запекшейся крови. Поднял голову и еще раз взглянул в ту сторону. Между колонн за руки была подвешена женщина. Она едва могла пошевелить головой. Одежды на ней не было. Из грудей текла кровь. Все тело покрывали порезы, от плеч они красными лентами спускались вниз, к животу, паху, ногам. Было понятно, что следователи снова решили пытать кого-нибудь у меня на глазах, чтобы я уступил чувству сострадания и сдался на их милость. Они думали, я из тех, с кем это может сработать. Я снова протер глаз, присмотрелся и понял, что на кресте между колонн, словно христианская святая, висит Зине Севда. Она была совсем легонькая, будто осенний листок на дереве: далека от земли, близка к небу. Веревки на запястьях потребовались не для того, чтобы она не упала, а для того, чтобы не улетела вверх. Неужели эта самая девушка несколько дней назад опустилась на колени рядом с нашей камерой, не обращая внимания на толпу охранников и следователей? Она узнала меня. Подняла голову чуть выше. Шире открыла здоровый глаз. Уголки ее губ дернулись – она попыталась улыбнуться. Но надолго ее не хватило. Силы кончились, голова снова упала на грудь. Я смотрел на нее не отрываясь. Нашей наготы я не стыдился. Я знал, что мучители попытаются сначала овладеть нашими душами, а уж потом возьмутся за тела. Я положил руки на пол и, собравшись с силами, выпрямился. Встал на колени. Вытер пот со лба и пятна крови со щек и шеи и замер живым изваянием. Из коридора не доносилось ни звука. Слышно было только, как с пальцев ног Зине падают на пол капли крови. Я стоял на коленях, подобный статуям, неподвижным под солнцем, дождем и снегом, и ждал. Следователи заворчали, послышалась злая ругань. Они поняли, что я подражаю Зине, тому, как несколько дней назад она упала на колени в нашем коридоре. Меня схватили за волосы и оттащили к дальней стене. Положили мои руки на деревянный брус. Принесли длинный, тонкий, блестящий гвоздь, приставили к левому запястью. И ударили по нему тяжелым молотом. Мне показалось, что гвоздь вошел не в руку, а в мозг. Я застонал. Из глаз – и здорового, и заплывшего – хлынули слезы. Восхищаюсь вами, сказал я мучителям. Вы делаете то, на что больше никто не способен: показываете свою суть такой, какова она есть. Прежде чем взяться за души заключенных, вы рассекаете собственное нутро, словно плод граната, и разбрасываете вокруг его содержимое. Они отдернули от меня свои руки. Отступили на шаг, переглянулись. У них не было иного выхода, как только продолжать начатое. Они достали из коробки еще один гвоздь. Приставили к моему правому запястью. Подняли молот. Тут я и потерял сознание. Но в последнее мгновение успел подумать: интересно, они повесили передо мной Зине, чтобы я заговорил, или же меня распяли на глазах у Зине, чтобы сломать ее?

Дядя Кюхейлан дотронулся до моего здорового запястья, сжал его пальцами, поцеловал. Приложил к своему лбу. Закрыл глаза. Замер, не отнимая моего запястья ото лба, и застонал. Вот это было лишнее. Я сам мог справиться с собственной болью, а он пусть думает о своей. Я попытался высвободить руку, но он не дал. Я попытался еще раз, но дядя Кюхейлан так и держал мое запястье в своих огромных ладонях, прижав ко лбу, пока я не закашлялся. Заметив, что кашель мой никак не прекращается, он поднял на меня глаза и положил мою руку на место – аккуратно, словно маленького воробушка. Потом поправил мое склонившееся в сторону тело, прислонил спиной к стене. Поднял с пола кусок ткани, вытер кровь, вытекшую у меня изо рта. Наверное, это был второй рукав его рубашки. Протер мне лоб и шею. Вылил на ткань последнюю воду из бидона и смочил мои губы.