Стамбул Стамбул - [18]

– Мои бездомные братья! Отверженные и униженные! – Его голос звучал все громче. – Этот город создали не мы, оказались мы в нем не по своей воле. И убили его не мы. Выхода нет, корабли сожгли до нас. Кто сотворит новый город, как некогда первый человек сотворил огонь? Кто вдохнет в него душу?

– Говори, Странник, говори!

– Расскажи нам еще и про полнолуние!

– И про звезды!

Тут они все задрали головы. Я тоже отошел на два шага от своего дерева и глянул в небо. Небесная бездна была бесконечна – только у бездомных и пьяных нашлось бы время, чтобы нырнуть в нее. Здесь, вдали от городских огней, небо просто кишело яркими звездами, на которые горожане – разные там стоматологи, пекари, домохозяйки – никогда не смотрят. Звезды словно собрались в кучу над крепостной стеной и подрагивали в пустоте, каждый миг готовые посыпаться на землю.

– Ночь длинна!

– Нужно еще выпить.

– Странник, почитай нам стихи про звезды!

Стихи? Нет, на этот раз я не собирался слушать его скверные вирши. Я медленно подошел к собравшимся вокруг костра.

Увидев меня, архитектор Адаза на миг замер, а потом приложился к бутылке и сделал большой глоток, словно узнал разгадку давно мучившей его тайны и после долгих, впустую потраченных лет нашел свое счастье. Потом рассмеялся.

– Вот, – воскликнул он, – тот самый парикмахер Камо, о котором я вам рассказывал!

Все взгляды устремились на меня. Вблизи уродство бездомных стало еще очевиднее, шрамы на лицах – заметнее. Расплодились по всему Стамбулу, словно крысы на помойке, и пригрели у себя архитектора Адазу. А тот доволен и так пьян, что рот перекосило. Однажды в такой же с виду счастливый вечер, когда в Стамбуле тоже рано стемнело, мы с Адазой пошли в мейхане. После двух стаканов ракы он заявил, что хочет почитать свои новые стихи, встал на стул и громким голосом, так, чтобы все вокруг слышали, принялся декламировать. Это было невыносимо. От плохих стихов у меня болит сердце. Сейчас, стоя под стеной у костра, архитектор Адаза держал в одной руке бутылку с вином, а другой опирался на свой длинный посох, только потому и не падал.

– Камо, – сказал он, – в той истории странник не лгал, а указывал на ложь. Так ведь? Слово – единственный способ добраться до истины, вот что он пытался объяснить людям.

– Господин архитектор, – ответил я, – Адаза, тебе пора вернуться домой.

Пьянчуги вокруг костра вздрогнули и замерли, косясь то друг на друга, то на Адазу. А тот настаивал на своем:

– Камо, мы ищем истину, явленную в те времена, когда первый человек не назвал огонь огнем. Что может нам помочь, кроме стихов? Поэты способны достичь не только другого берега реальности, но и другого берега мечты и приблизиться к тому времени, когда еще не было огня. В университете нас этому не учили, не говорили, что нужно читать стихи. Лгали нам каждый день.

Вместо того чтобы вернуться домой, к семье, архитектор Адаза упивался словами, которые забудет через несколько минут. У него была любящая жена и две красавицы-дочки. Дуракам везет, но они этого не ценят. Что же ему еще нужно? В его руках счастье, за которое любой нормальный человек жизнь отдаст, чего же еще он ищет?

Пьянчуги, глядя на меня, гадали, что я буду делать. Грязные, отвратительные, тощие. Ни одного в приличной одежде или хотя бы нормально постриженного. И архитектор Адаза ничем не лучше. Этот ли субъект регулярно являлся в мою парикмахерскую и избегал класть ногу на ногу, чтобы не помять брюки, отутюженные его супругой?

– Камо, – продолжал он, – помнишь, ты говорил, что человек, всей душой отдавшись какому-либо убеждению, превращается в шайтана? Видишь, теперь и я стал таким.

Да, это так: если для человека главным становится какое-то убеждение, он превращается в шайтана. Начинает презирать других людей. Все, что есть важного в жизни, – в его руках, он считает себя источником блага. Зло, по его мнению, исходит от других, но только не от него. Иногда я испытывал своих клиентов этими словами. Они охотно со мной соглашались или начинали спорить между собой, а я тем временем менял точку зрения и утверждал прямо противоположное тому, что говорил раньше. Так я определял, кто из моих собеседников крепко держится за свои мнения, а кто – нет.

– Разве я так говорил? Не припоминаю, – ответил я Адазе.

– Вы не смотрите, что Камо парикмахер. Он учился в университете. Знаний у него больше, чем у профессора, и он лучше всех понимает мои стихи.

И почему его не сбила машина, когда он пьяным шатался по улицам? Его жена, погоревав какое-то время, начала бы новую жизнь, нашла бы для своих дочерей отца получше. Такие люди неисправимы, их глупость неискоренима, где бы они ни оказались, я это понял еще в детстве. Говори им что угодно – они все равно будут упорствовать в своих заблуждениях и готовы хитрить ради этого. Будут хвалить вас и рассыпаться в любезностях, чтобы ваш авторитет возвысил их скверные стихи. Окончив университет, начинают строить города; оказавшись у власти, принимаются говорить о справедливости. И хотят, чтобы вы жили так, как измыслят они своим жалким умишком.

Я взял бутылку, протянутую мне архитектором Адазой, и сел к костру между двумя бродягами, которые подвинулись, чтобы дать мне место. Посмотрел по сторонам, обвел взглядом все лица. Собравшиеся выглядели такими радостными, будто спаслись после кораблекрушения, – и такими же обессиленными. Прошлого у них не было, вино помогало им жить в настоящем; они верили в огонь, крепостные стены и звезды.