Стальной шквал - [45]
Сундстрём сделал оскорбленный вид:
— Смею заметить, вы задеваете мою воинскую честь! Я вполне законно купил их на валюту Финляндской республики у армейских снабженцев. Впрочем, я полагаю, что они-то действительно «сперли» сей алкоголь полулегальным способом из бочек, принадлежащих солдатам славной финской армии.
— Что? — Хейно в недоумении уставился на Сундстрема. — Так это та же водичка, которую и нам выдавали?
— Та же самая, сударь. Только чуточку погуще. Из той, которую выдавали, градусы маленько повыветрились в мировое пространство.
Сундстрём усмехнулся и присел на кочку. Он объяснил, что, как он слышал, вино привезли в военную лавку в бочках, откуда потом раздавали по подразделениям.
И, конечно, раздатчики пользовались. Сообщение это привело Хейно в бешенство.
— Будь они трижды прокляты! Надо бы взять пулемет и всех перестрелять к черту! Вечно кто-нибудь грабит. На гражданке с тебя дерут община, государство, церковь, ироды господа, а тут — свора снабженцев!
— Успокойтесь, почтеннейший. — Сундстрём поднял руку — Не дадим гневу ослепить нас в этот торжественный день, но выпьем эти бокалы в честь славного тезоименитства.
Он налил в кружки, достал и свою из кармана и, наполнив ее, поднял тост:
— Выпьем же это вино, отпущенное нам из государственных запасов. Ибо в вине есть истина. Наш возлюбленный, духовный отец и очиститель религии Мартин Лютер некогда высказал одну из мудрейших мыслей: «Вино, женщины и песня суть радости человеческие. Кто — Юс не любит, тот на всю жизнь останется в дураках». Выпьем же, братья!
Хейно и Хейккиля охотно последовали его примеру, а Ниеминен смотрел исподлобья, этот тип раздражал его. Ведь сколько раз этот книжник смеялся над всем, что для Ниеминена было свято. Да и сейчас в каждом его слове сквозила издевка, Ниеминен чувствовал это.
Сундстрём обратил внимание на неприветливость боксера и поднял свои девичьи, шелковые брови:
— Что же вы, сударь, не желаете почтить торжественный день барона Карла Густава Маннергейма, маршала Финляндии и достославного нашего Главнокомандующего?
— А ты почитаешь?
Обязательно, сударь. Вынужден. Иначе просто невозможно. И к тому же я уважаю львов, а они украшают №воротник нашего барона. Правда, я полагаю, что не ряса делает монаха.
— Слушаешь тебя, и сам сатана не разберет, что у тебя на уме! Ты до того весь извертелся, излукавился, что и слова в простоте не скажешь.
— Да не лезьте же вы, дьяволы, сразу в драку! — прикрикнул Хейно. — Сундстрём свой парень. А ума у него в голове больше, чем у всех нас вместе взятых.
Сундстрём поклонился.
— Благодарю вас, сударь. Почтенный отец мой утверждал нечто обратное. И вообще он называл меня не иначе, как enfant terrible, что значит ужасный ребенок.
— Чем же ты ему так досадил? — с усмешкой спросил Хейккиля.
— Н-да. Вопрос, собственно, неправильно сформулирован. Следовало спросить: почему? Но это долгий разговор. Выпьем лучше еще. На сей раз я предлагаю выпить за знаменитый меч нашего маршала. А потом я, может быть, и расскажу.
Смеясь, они чокнулись и выпили. Только Ниеминен опять не поддержал компанию. Ворчал что-то про себя. Сундстрём улыбнулся, обнажив золотые зубы.
— Вы, дорогой друг, видимо, не желаете оказать уважения даже мечу, который наш маршал поклялся не вкладывать в ножны.
— Понюхай дерьмо! — выругался Ниеминен и даже повернулся спиной к насмешнику. Но Сундстрём продолжал как ни в чем не бывало:
На чем мы остановились, товарищи?.. Ах да, вы спросили почему? Главным образом, по соображениям военно-политическим. Мой почтенный отец не знает силы нашей армии. Он был готов удовлетвориться захватом Ленинграда и освобождением Восточной Карелии от Олонца до Поморья. Но это же недооценка нашей боеспособности! Нам следует освободить уж заодно и Поволжье, где тоже живут родственные нам народности — мордва, удмурты, марийцы. Эстонию следовало взять — штурмом, опередив немцев. На севере Швеции и Норвегии также живут наши соплеменники. Разумеется, они тоже должны войти в Великую Финляндию. Вот, видите ли, в чем суть наших разногласий. — Ну, слушай, ты уже просто пьян! — сказал Хейно, выпучив глаза. — Неужели ты не понимаешь, что это дело лам ле под силу?
Он уже настолько опьянел, что едва не падал с места, но все же, напрягая всю свою волю, старался сидеть прямо.
— Не думал я, парень, что ты такой завзятый лахтарь… — проговорил он, икая.
— Лахтарь! — презрительно процедил Ниеминен сквозь зубы. — Не лахтарь он, а сущий коммунист!
— Нет, сударь, не коммунист, а реалист, — смеясь, возразил Сундстрём и вылил в кружки остатки вина, — Выпьем-ка еще за славного коня нашего дорогого и любимого Карла Густава. Я очень уважаю хороших коней.
Хейно, растопырив пальцы, несколько раз пытался взять свою кружку, но она никак не попадалась ему в руку. Хейккиля сидел красный как вареный рак, но больше ничем не выдавал своего опьянения. И улыбка его была совсем обычной, когда он сказал:
— За коня — охотно! Я тоже люблю коней.
Ниеминен вдруг обернулся и схватил свою кружку.
— Давайте выпьем. Но только за то, чтоб стоять здесь насмерть, нерушимо и не отступать ни на шаг!
