Сталин - [52]

Грубела душа даже у ничем еще не озлобленной, только что вступившей в жизнь и инстинктивно еще вначале отворачивавшейся от убийства и крови молодежи… Вот комсомолец Грачев, почти мальчиком вступивший в Красную армию, рассказывает в своих «письмах»: «В конце месяца нагнали мы белых… Тут мне впервые пришлось убить человека… Эх, Петюнька, скверное чувство охватывает после того, как убьешь человека. Целую неделю мучили меня кошмары, даже приснился он мне лежащим в кровавой луже. Я бы не убил его, если б он не напал на Митьку. Но когда я увидел, что он схватил Митьку за глотку и душит его, я бросился на выручку, выхватил шашку и полоснул „беляка“ сзади по затылку. После боя товарищи нашли меня в степи, лежащим почти без сознания… Помню, что когда очнулся, всю ночь проревел, кусал себе пальцы. Тяжело, брат, чувствовать себя убийцей, — такая свинцовая тоска на сердце, ну, прямо, мочи нет никакой.

— С непривычки-то оно все кажется страшным, — успокаивал меня Миронов, наш командир. — Война, милок, это тебе не бабьи посидки.

Вскоре я убедился, что Миронов был прав, потому что сам быстро привык к смерти. Обстановка войны с ее ежеминутной опасностью быстро притупляет все чувства и не располагает к сантиментам. Чего, чего только не привелось мне увидеть, особенно на Украине! Едешь, бывало, на тачанке, а поперек дороги лежит наполовину разложившийся труп. Первое время не только подойти, смотреть и то тошно было, а потом притерпелся и, равнодушно оттолкнув труп с дороги, ехал дальше»…

В обстановке Гражданской войны вырастали, учились жизни, духовно складывались люди, которые потом стали властвовать над Россией — и те, кто идет в ней к власти сейчас.

В обстановке Гражданской войны получил свою окончательную шлифовку Сталин.

II

Первый год Гражданской войны: восемнадцатый.

«Если вы о ту пору зашли бы в ЦК, этот главный штаб ленинского авангарда рабочих масс нашей страны, — пишет Тарасов-Родионов, один из бытописателей революции, — и, протолкавшись по темным, узеньким коридорам невзрачного дома, через толпы обдерганных курток, получающих здесь путевки во все концы с неизменным одним боевым заданием: победить! — спросили бы, наконец, у кого-нибудь из секретарей: — А который же из всех этих фронтов, милый товарищ, сейчас самый важный и опасный? — то непременно получили бы один неизменный ответ:

— Царицын.

— Царицын?

— Да, товарищ, Царицын! Сейчас это единственный ключ к хлебу. Ведь без хлеба мы не продержимся. А самое главное — Царицын это сейчас единственный красный клин, вбитый нами в сжимающее нас кольцо объединенной контрреволюции. Если генералу Краснову удастся этот клин у нас вышибить, — чехословацкие учредиловские банды немедленно же соединятся с белыми сворами казацкого генералитета. Кольцо кровожадных бешеных хищников тесно сомкнется вокруг нас, и революцию сдавят в тиски. Центральный комитет большевиков считает Царицын сейчас решающим пунктом. Туда Лениным послан… его верный соратник, Коба Сталин».

…Сталин приехал в Царицын в июне 1918 г., с отрядом красногвардейцев, с двумя броневиками и неограниченными полномочиями, — для того, чтобы наладить снабжение хлебом голодающих центров. Но скоро казачьи полки окружили Царицын. Вслед за Доном против советской власти поднялись и казачьи станицы Кубани. Окрепла блуждавшая по кубанским степям Добровольческая армия. Под ее ударами изнемогала, отступала Советская армия Северного Кавказа — единственной тогда житницы красной республики. Сталин стал военным диктатором Царицына и северо-кавказского фронта.

7 июля, через месяц примерно, по прибытии в Царицын Сталин пишет Ленину (на записке пометка: «Спешу на фронт, пишу только по делу»):

«Линия южнее Царицына еще не восстановлена. Гоню, ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим. Можете быть уверены, что не пощадим никого — ни себя, ни других, — а хлеб все же дадим. Если бы наши военные „специалисты“ (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана. И если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им».

11 июля Сталин вновь телеграфирует Ленину:

«Дело осложняется тем, что штаб северо-кавказского военного округа оказался совершенно неприспособленным к условиям борьбы с контрреволюцией. Дело не только в том, что наши „специалисты“ психологически неспособны к решительной войне с контрреволюцией, но также в том, что они, как штабные работники, умеющие лишь чертить чертежи и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям… и вообще чувствуют себя, как посторонние люди, гости…»

И Сталин решительно заявляет:

— Смотреть на это равнодушно, когда фронт Кальнина[6] оторван от пункта снабжения, а север от хлебного района, считаю себя не вправе. Я буду исправлять эти и многие другие недочеты на местах, я принимаю ряд мер и буду принимать, вплоть до смещения губящих дело чинов и командиров, несмотря на формальные затруднения, которые при необходимости буду ломать. При этом понятно, что беру на себя всю ответственность перед всеми высшими учреждениями.

Самочинно взятые на себя Сталиным функции руководителя всех военных сил фронта получают подтверждение Москвы. Несмотря на всю неприязнь Троцкого к Сталину, телеграмма реввоенсовета республики, носящая пометку, что она отправлена по согласию с Лениным — вероятнее: по настоянию Ленина — возлагает на Сталина «навести порядок, объединить отряды в регулярные части, установить правильное командование, изгнав всех неповинующихся».