Стадия серых карликов - [26]

Вероятно, по неопытности Вы допустили бестактность по отношению к нашей классике. Ваша героиня Маша Кобылкина своим идеалом считает Татьяну Ларину, но в жизни поступает наоборот и объективно выходит, что пушкинская героиня как бы пародируется. Ваша Маша, к примеру, отбивает у своей задушевной подружки Ольги техника по искусственному осеменению Замусольникова, соблазняет в заброшенной кузнице, а потом пишет ему в Татьянином духе письмо! (Гул удивления).

Ко всему прочему, в рукописи на каждой странице встречаются десятки безграмотно написанных слов типа «а вось», «нездря», «озрит», «наслождение», множество неправильных, а то и странных выражений, конкретно: «холощены жирыбец», должно быть, мерин, «по-фашистски братски», «стали поливать друг друга дрязгами», «удалось сменить шкуру на гражданина», «у нас начальников глупых в начальники не ставят…»

— Не сметь! — выскочил в знаменитом халате нараспашку Аэроплан Леонидович, вырвал из рук Вари ответ издательства и увидел на столе в растерзанном конверте своих «Девушек с одной деревни». — Кто дал вам право читать мою переписку, мои письма мне, которые есть охраняемая на всю конституцию тайна?

— Принесли в таком виде, — смутилась Варя, немного спохватившись. И даже покраснела: она ведь училась только на втором курсе торгового техникума. «Чует кошка, чье свиное сало съела», — определил он, не придавая особого значения тому, что кошки в этом смысле малость мусульмане и жирную свинину редко едят.

— Что ты перед ним оправдываешься, доча?! — взглыбился над столом Степка, надвинулся на Аэроплана Леонидовича, который хорошо был наслышан о привычке соседа быть во хмелю свирепым и неукротимым. Но на этот раз у него, кажется, с утра и маковой росинки не было. Тем не менее, Степка взял лапищами за грудки рядового генералиссимуса пера, встряхнул, словно проверяя, прочно ли тот сидит в халате, и спросил: — Скажи-ка нам лучше, какими ты нас вывел в своей писанине, а? Меня, гегемона — раз, диктатора — два, ась?!

— Схематичными! — взвизгнула Степкина теща. Старушечка, божий одуванчик, но напор!

— Так какую ты нам опись дал, ась? — добивался своего Степка.

— Степ, ты рукам волю не давай, — неожиданно встала на сторону рядового генералиссимуса пера бугхалтерша Антонина Ивановна, женщина опытная, здравая, вдовая, рассудительная и на пенсии. — Это ведь литература и искусство, писатель составляет о жизни как бы большой баланс и выносит ей приговор. Выводит там типов всяких, которых он подметит, работа у него, как у ревизора, только художественная.

— Что-о?! — взревел Стенка, и черная щетина, казалось, у него зашуршала от электрических разрядов.

У Аэроплана Леонидовича от рева и шуршания мгновенно вылетели из намерений претензии по поводу охраняемой на всю конституцию тайны, однако не струхнул — чувство хозяина жизни у него было основательным, потому и не боялся ни черта, ни кочерги. Но его побаивался товарищ Триконь, не говоря уж о работниках всевозможных организаций, с которыми он демократическим путем поддерживал тесные и постоянные творческие связи. Разумеется, он ведал, что писателей критикуют, для этого существуют даже специальные литературные критики, как Феникс Фуксинович, например, но столь критического отношения к себе, как к творческой личности, никак не ожидал. За время писательства он попривык к коммунальному уважению, ну, не понравились «Девушки» — но зачем же за грудки хватать? Антонина Ивановна своим вмешательством лишь плеснула масла в огонь, назвав всех типами, а уж это, извините, форменная клевета — никаких типов в рукописи он вообще не имел в виду, ни ревизором, ни судьей тем паче себя не мыслил.

Но сосед потряхивал его и кричал, что в гараже тоже отыскался такой вот писатель, и он, Степка, дважды уже читал о себе заметки в стенгазете, работал полгода на мойке — тот гад написал, что он вместо командировки в Сызрань махнул на грузовике на Кавказ и сделал пару рейсов оттуда с фруктами в Челябинск. А приговоры как к тебе попали? Ему, Степке, судов мало, что ли? Есть товарищеский, который всю плешь ему проел, есть народный, есть городской, два верховных, так еще какой-то домашний к печенкам подбирается?!

Тут добрая душа Антонина Ивановна расхохоталась до слез и, борясь с икотой, пыталась внушить Степке понятие о существенной разнице между гаражным бумагомаракой, строчащим доносы в стенгазету, и Аэропланом Леонидовичем, представителем изящной словесности, создающую художественную литературу. Что же касается приговора, то это приговор вообще действительности, а не конкретному гражданину — уплатить, к примеру, штраф или отсидеть определенное количество лет Где следует. Это приговор как бы в уме, у него нет юридической силы, по нему даже денежный начет нельзя произвести. «Знаем и таких: один пишут, а два в уме!» — не вразумлялся Степка, к тому же никакой разницы не чувствовал: и тот, и другой пишут в редакцию. Антонина Ивановна почти всю жизнь пробыла главным бухгалтером и привыкла настаивать на своем во избежание возможных растрат, нарушений сонмища запретительных инструкций, называемых финансовой дисциплиной. Степка явно противозаконно взял в кредит часть халата Аэроплана Леонидовича, и тут Антонина Ивановна нашлась, пустила в ход сильнейший довод: рукопись-то вернули, автора заругали, стало быть, печатать не станут, и Степке совершенно ничего не грозит. Озадаченный таким поворотом, он разжал руки, и рядовой генералиссимус пера торопливо скрылся в своей комнате — Степка мог ведь и передумать.