Срезающий время - [67]

– По-человечески я вас понимаю, – сказал я, – кормят здесь отменно, да и девушка необыкновенная, но зачем этого дурня перевязанного с собой таскать?

– Как зачем? – удивился унтер-офицер и хотел добавить, как вчера, в Сандомире, купец на радостях весь день поил их за свой счет, пытаясь объяснить рыжие патлы свейскими родичами, и что Жабинские только соседи, а он Жубельский, – но промолчал. Второго такого случая ему явно не представится, а значит, таскать за собой воришку – только заводного коня напрягать.

Видя некоторое замешательство, я продолжил:

– Своим докладом и всеми этими смертями вы меня совсем напугали… Немедленно выезжаю из трактира. – И уже практически по-заговорщицки, шепотом, высказал просьбу: – Но учитывая последние известия и явную угрозу мне лично, я могу попросить вас сопровождать меня хотя бы до Люблина? Двадцать талеров лично вам и по два каждому солдату.

– Со мной преступник… – с явной неохотой в голосе произнес Ежи Тыц, поглядывая то на золотые монетки, то на анкерок, то на пустой свой кубок.

– Тридцать талеров! – сказал я. – А этого вора заприте здесь, под охраной. На обратном пути заберете.

– Надо кормить…

– Тридцать пять талеров немедленно и еще пятьдесят злотых, если сопроводите до границы с Брест-Литовском. Голодными не останетесь. Я лично напишу бригадному генералу князю Антонию Павлу Сулковскому о вашем участии.

– К вашим услугам, – произнес унтер-офицер, отсалютовал и спустя минуту вышел во двор.

Присматривая за ним из-за занавески, я увидел, как унтер собрал возле себя пятерых солдат и услышал, как после короткого объяснения одобрительно зашумели фузилеры. Сам же Ежи Тыц, не иначе уже ощущая двухмесячный оклад[46] в своем кошельке, с иголочки мундир и нового коня, вместо своей клячи, стал громко отдавать команды.

Когда мы выезжали из трактира, ни я, ни мои спутники не могли знать, что в пятидесяти шагах по дороге на Сандомир, в петле на дубовом суку висело тело несостоявшегося разбойника Яныка. Правосудие в этих краях, несмотря ни на какие новопринятые кодексы, часто вершилось по старинке, со всеми приверженностями к традиционным ценностям и порядкам. Впрочем, как и во многих других случаях, личная заинтересованность играла здесь далеко не последнюю роль.

Днем погода стояла сухая, теплая, и мы каждый день проезжали по шестьдесят верст, а ближе к ночи кутались во все, что могло хоть как-то согреть, проклиная постоялые дворы и вспоминая уютный трактир. Надо отдать должное польскому унтеру и его людям, что принятые на себя обязанности они выполняли со всем старанием. Шли все время в авангарде, бегло осматривая одиночные повозки и подозрительных путников. А вот, на пристроившихся к ландо «штеттинских купцов» особого внимания не обратили: рыжих и одноглазых среди них не было, значит, и переживать не о чем.

6. Первым делом орало, но в итоге все равно получился щит и меч

В лесу пахло осенью. Летучая паутина носилась по воздуху длинными тонкими нитями, цепляясь за покрасневшие листья деревьев. Головки репейника, словно верхушки изгороди, кусты и даже пожухлая трава местами были затканы их золотистою пряжею как сетью. В полях зеленели озимые, а на лугах еще колыхалась трава, которую можно было скосить и заботливо сгрести в копны. Кругом все так ясно и тихо. При виде этой красоты как-то терялся дар речи – напрасно я думал, будто ничего уже не увижу нового в природе Смоленщины: ведь иные поэты, вызывавшие восторг читателей, восхваляли лишь бледный ее отпечаток. Слух отказывается ловить голоса леса, плеск воды и шелест дуновения ветра, а глаза не могут уследить за качающейся зеленью лугов и бегущих облаков. Но когда душа очнется, перед нами вновь возникнет эта невероятная картина самого величайшего художника всех времен и народов, уста наши тихо воспоют ей хвалу, и эта божественная живопись обострит все наши чувства. Природа Смоленщины бесподобна, как Афродита: звук ее речи, ее взгляд, ее легкие шаги по ковру влажнотравья вдохновляют нашу песнь, и всем она кажется прекрасной. И все вокруг смыкает печатью молчания уста. Нельзя одновременно видеть и воспевать великую красоту мира: она поневоле возвращается к нашей душе лишь в бледном отражении неверной памяти. Кстати, о душе. Никак не ожидал от себя такого интересного ее состояния. Едва наш караван из карет и повозок пересек границы губернии, как я почувствовал в себе какое-то спокойствие. Словно неприступная стена за спиной выросла. И это чувство, похоже, испытала многострадальная Анна Викентьевна. Вскоре нам удалось обстоятельно поговорить. До этого дня Ромашкина была всей душою в прошлом, и худо ли, хорошо ли, последние события были для нее всем. Она не видела, или, скорее всего, не желала ничего слышать, запершись в самой себе как в скорлупе. «Господи! Сколько же она пережила? Это совсем другой человек. Не зря бытует мнение, что время заточения в темнице оставляет неизгладимую печать», – думал я, украдкой посматривая на ее исхудалый стан и впалые щеки. И вот, на следующий день, как мы остановились в роскошном новом доме Есиповичей, скорлупа, похоже, треснула.