Средство от Алкивиада - [4]

- Да, это неудачная дешевая копия, - кивнул пан Жвачек.

- Скажите Венцковской, - обратился он к нам, - чтобы убрала этот мусор.

Мы с облегчением бросились к двери, но тут внезапно раздался голос пана Мисяка, преподавателя истории, прозванного Алкивиадом.

- Погодите… я… полагаю… мммм… что его еще можно спасти.

- Спасти? Зачем? Не стоит! - воскликнула пани Калино.

Но Алкивиад уже подобрал отбитые куски гипса и спрятал в свой портфель.

- Я отдам их склеить… В Краковском предместье есть такая мастерская.

Случай этот имел, однако, ту хорошую сторону, что, выведенный из равновесия, Дир счел необходимым закончить с нами разговор.

- Марш в класс, - сказал он, поправляя на стенде цилиндрик первого выпуска серы. - И запомните: вашему безделью пришел конец! Серой и каленым железом выжгу я язву невежества!

ГЛАВА II

Получив трагическую весть, класс замер в ожидании воздействия серой и железом. Но оказалось, что до этого нам еще предстоит пройти сквозь ряд предварительных испытаний. Дир все никак не мог примириться с тем, что катастрофически низкий уровень наших знаний - результат простого невежества.

И вот в надежде на то, что это позорное явление можно будет объяснить высоким процентом умственно-отсталых учеников в нашем классе - нас подвергли обследованию психиатра.

Психиатр - деликатный печальный человек в темном костюме четверками вызывал нас в класс и задавал различные вопросы.

Первый из них: часто ли мы страдаем головными болями?

На это почти все отвечали утвердительно, демонстрируя ему шишки и другие травмы, полученные на футбольной площадке.

Затем он осведомился, сколько нам лет, есть ли у нас родители, бывали ли мы жертвами несчастных случаев, приходилось ли нам переносить тяжелые заболевания, а также не испугались ли мы чего-нибудь в прошлом.

Мы честно поведали ему, как напугал нас пан Жвачек, когда принялся расспрашивать о придаточных предложениях. Пендзелькевич подробно рассказал о том, каким страшным ударом было для нас поражение Валясека на олимпийских играх в Риме и Эдмунда Пентковского в поединке с американским дискоболом.

Психиатр закашлялся и прервал нас:

- Это горе пережил тогда весь наш народ. А я хочу узнать о несчастьях более личного порядка.

Тогда Засемпа рассказал ему о проколе велосипедной шины, Слабый - о том, как во время тренировки он порвал штаны, Бабинич - о парикмахере, который, замечтавшись, остриг его наголо, Зимный - о плаще, сшитом ему родителями «навырост», а Врубель - о том, как родители конфисковали ужа, которого он воспитывал.

А потом - уже все вместе - мы поведали ему, какую травму нанес нам уход пани Лильковской.

Однако психиатр этим не удовлетворился и принялся допытываться, не бывают ли у нас по ночам кошмары и не кричим ли мы во сне.

Чтобы доставить человеку удовольствие, мы ответили утвердительно, и он потребовал, чтобы мы поподробнее передали ему содержание наших сновидений. Я рассказал ему об одном из своих ночных кошмаров, когда мне привиделось, будто Жвачек заставил меня выучить на память две строфы из стихотворения. Пендзелькевичу же приснилось, что его по ошибке включили в состав хора.

Но по выражению лица психиатра мы поняли, что этого ему мало, что переживания наши не кажутся ему достаточно серьезными и, следовательно, нас, того и гляди, признают нормальными. Ну, тут уж мы для собственного спасения принялись придумывать более эффектные переживания.

Слабый рассказал о страшном случае с его дядей, который на маслозаводе упал в котел со сливками, и поведал о трагических последствиях процесса трения при стирке брюк в бензине, в результате чего произошло самовоспламенение соседа Пендзелькевичей.

Психиатр с интересом прислушивался к нашим рассказам. А мы все несли и несли ему всякую чушь, тихо радуясь, что все сошло благополучно…

Увы! Несмотря на все усилия, обследование дало, с нашей точки зрения, резко отрицательные результаты.

Психиатр объявил, что все мы отличаемся живым умом, хотя наши интересы и не всегда развиваются в желательном направлении. Однако он тут же приписал нам мифоманию, неукротимую фантазию, а также внутреннюю несобранность, которая объясняется отсутствием достаточной педагогической опеки и подлинно-научного руководства.

Это был катастрофический диагноз. Прямой обвинительный акт школе. И вот нами принялись руководить.

Для нашего класса наступили черные дни. Дир со всей присущей ему энергией принялся за дело. Сера и железо были пущены в ход. Чтобы изолировать от нас менее разложившиеся классы и облегчить слежку за нами, восьмой «А» переселили на первый этаж, поближе к учительской. Для нас, как определил пан Жвачек, была введена «форсированная программа обучения»: дополнительные занятия в целях пополнения недостающих нам знаний в объеме начальной школы.

Кроме того, был объявлен карантин, который заключался в том, что наш класс отрешили от общественной и спортивной жизни школы. Строгости усилились. Нашим классным руководителем был назначен известный своей твердостью пан Жвачек. Даже на спортивную площадку нас теперь выпускали, только построив парами и под надзором преподавателя.

Все это грозило не только полным нарушением нашего великолепного стиля, но и упадком спортивной формы, не говоря уже о потере возможностей сладостного безделья, которому до сих пор мы с таким упоением предавались в тенистых уголках Жолибожских садов, Белянского леса, на берегу Вислы или в уютных двориках.