Среди врагов и друзей - [32]

Каратели вначале обрадовались, захватив Алойзо Немчака, так как приняли его за Франтишека. После первого допроса, убедившись в своей ошибке, они бросили его, избитого до полусмерти, в тот же подвал.

Когда Алойзо пришел в себя, вокруг было темно и холодно. Юношу душили слезы, но не от боли или страха, а от ненависти к врагам и сознания своего бессилия. Было обидно, что он так мало сделал для борьбы против фашистов, и так глупо попался в их руки.

Со двора доносились тяжелые шаги кованых сапог. Юноша с трудом поднялся и стал ощупывать стены. Вдруг послышался скрежет, и сквозь приоткрытую дверь в погреб проник слабый свет.

— Выходи! — крикнул появившийся в двери гитлеровец.

Алойзо молчал. Тогда немец, ругаясь, спустился вниз и выволок его за шиворот. Наверху стоял, посвистывая, еще один солдат. Алойзо повели на допрос, и все повторилось сначала. Ему задавали те же вопросы, так же бесчеловечно пытали, а когда он терял сознание, обливали ледяной водой и продолжали пытки.

Вскоре фашистам, видимо, надоело возиться с упрямым юношей. Придя в сознание, Алойзо увидел возле себя одного часового. Это был низкорослый, короткошеий человек с маленьким, как кулачок, лицом. Он смотрел в окно мутными, бессмысленными глазами из-под белесых бровей и, казалось, не обращал на юношу никакого внимания. Вот бы вцепиться в эту ненавистную глотку с противной гусиной кожей! Но хватит ли сил?

Алойзо поднялся и сел на табуретку против окна. Яркий дневной свет ослепил его. А что если убежать через окно?

Вдруг на дворе, возле курятника, послышалась какая-то возня. Что-то стукнуло, и оттуда, отчаянно кудахча, вылетели куры. Часовой вздрогнул, выбежал из комнаты и пустил по курятнику автоматную очередь. Там что-то испуганно запрыгало, застучало, и из дверей огненно-рыжей молнией метнулась лиса. Часовой плюнул, потом расхохотался и, вытерев вспотевший от страха лоб, вернулся в комнату. Но она уже была пуста.

После побега Алойзо гитлеровцы принялись допрашивать его мать Янку. Больную женщину подняли с постели и повели на допрос. Янка шла, пошатываясь, а толстый гитлеровец с обрюзгшим лицом подталкивал ее то в один, то в другой бок стволом автомата.

— Шнель, матка, шнель![9]

Женщина шла, как во сне, не замечая окриков и тычков: мысли ее были далеко, вместе со своими сыновьями. Сердце матери! Есть ли в мире что-либо благороднее и драгоценнее его?

— Если ты есть, боже, то помоги им, — шептала она. — Сохрани их от этих людоедов, обрушь на них свой гнев!

Ее привели в полутемную комнату, где сидели три эсэсовца. Тусклый свет едва пробивался сквозь замерзшее стекло.

— Как вы себя чувствуете? — спросил один из них Янку по-словацки. Это был, очевидно, большой чин, ибо остальные смотрели на него подобострастно и, льстиво улыбаясь, кивали головами.

Такой слишком деликатный вопрос обескуражил Янку, и она подняла на гитлеровца удивленные глаза. Перед ней сидел совсем лысый, лет пятидесяти эсэсовец в черном мундире, с холодным лицом. Глаза их встретились. Янка смотрела на него не мигая, и эсэсовец не выдержал открытого, испытующего взгляда. Он пытался смотреть ласково, но в зеленоватых его глазах сверкнула злоба. «Неужели они уже схватили моих сыночков? — холодея, подумала Янка. — Нет, лучше уж мне умереть, чем им!»

— Ваша фамилия Немчак? — спросил эсэсовец, закуривая.

— Да, я Немчак Яна, — ответила она.

— Где ваши сыновья?

Слезы радости выступили на глазах женщины.

— Значит, не поймали их, раз спрашиваете! — облегченно вздохнула она.

— Меня не интересуют твои сентименты! — зеленея, крикнул эсэсовец. — Я спрашиваю, где твои выродки!

— Не знаю, — ответила женщина и строго поджала губы. — В нашем роду выродков нет. Есть дети. Хорошие дети. Не то что…

Взбешенный гитлеровец вскочил, едва не опрокинув стол, и ударил ее наотмашь по лицу.

Затем началось самое страшное. Двое солдат выволокли женщину под руки на улицу, нацепили ей на спину доску с надписью «Так будет всем, кто помогает партизанам» и, накинув на шею петлю, привязали к лошади.

— Ну, теперь ты скажешь, где партизаны? — спросил лысый эсэсовец.

Янка молчала. Она смотрела на людей, которых гитлеровцы согнали сюда, и прощалась с ними взглядом своих гордых голубых глаз. Над их головами синел клочок чистого неба, будто сама Вселенная глядела на землю мудрым бездонным оком, которое замечает все и ничего не прощает.

Долговязый гитлеровец махнул рукой, и всадник тронул коня. Янка вначале пробовала бежать, но споткнулась и упала. Лошадь, кося глазами по сторонам и храпя, тащила женщину по улице. Тело ее ударялось о ледяные кочки и камни, оставляя за собой следы свежей крови. Толпа возмущенно загудела, послышался плач.

— Изверги окаянные! — вскрикнула какая-то старуха, и голос ее заглушила автоматная очередь.

Убедившись, что партизан в Закопчье нет, гитлеровцы отправились в Чадцу, оставив здесь человек восемьдесят солдат и офицеров, которые продолжали допрашивать, истязать и расстреливать жителей. Все они собрались в центре села, возле толпы согнанных сюда людей.

Вдруг в конце улицы, куда бежала лошадь, волоча тело Янки, раздалась пулеметная очередь. Всадник слетел с седла и ткнулся головой в снег. Лошадь, пробежав несколько шагов, тоже упала. Одновременно с разных сторон застрочили невидимые пулеметы. Гитлеровцы бросились врассыпную, и тут на них обрушился перекрестный автоматный и винтовочный огонь, загрохотали взрывы гранат.