Среди красных вождей - [126]

Само собою, откомандировываю их обратно.

Но вот однажды является ко мне командированный один субъект, по фамилии Нитко, вместе со своей женой. Мне необходимо остановиться на нем немного, так как эта фигура при всей своей незначительности играла, а может быть, и сейчас играет большую роль в сферах советского персонала. Он привозит с собой удостоверение, подписанное Лежавой, из которого я узнаю, что товарищ Нитко «видный партийный работник, бывший член ростовского н/Д Реввоенсовета, за которым имеются громадные заслуги… почему Наркомвнешторг усердно рекомендует его моему вниманию… он может быть полезен в качестве ответственного работника в любом направлении…» Кроме этого специального удостоверения, он представляет мне и личное письмо Лежавы, который пишет: «Дорогой Георгий Александрович, письмо это передаст Вам товарищ Нитко, полная официальная характеристика которого изображена в удостоверении. К ней прибавлю, что я очень рад, что мне удалось залучить этого выдающегося сотрудника для Вас. Не сомневаюсь, что он станет Вашей правой рукой для всех Ваших дел…» Я прочел эту литературу, приветливо принял и Нитко, и его жену, хотя оба они произвели на меня препротивное впечатление…

— Ну, товарищ Нитко, — спросил я его, — что же вы умеете делать?

— Я? — ухмыляясь, переспросил он, — все что угодно, положительно все…

Я глядел на его ничтожную, какую-то всю гаденькую физиономию, с небольшими бегающими и все ощупывающими глазами, с небольшой, какого-то дрянненького вида бороденкой вроде Счастливцева[79] и чувствовал, что мне хочется сказать ему: «Вон, гадина!» А он продолжал, самодовольно ухмыляясь:

— …положительно все! Велите мне дать любое дело, и я буду на месте… До революции я был приказчиком на Волге по ссыпке хлеба, а потому понимаю всю коммерцию…

И он долго и скучно рассказывает мне, захлебываясь от переполняющего все его нутро самовосхищения, всякий вздор. И желание резко оборвать его и сказать ему: «Пошел вон, гадина!» — растет во мне с неудержимой силой.

— А кроме того, товарищ Соломон, — понижая голос, говорит он, — если нужно кого-либо или что-либо выследить (патетический удар себя в грудь), вот он я… Нитко… Только прикажите, и я тонко и незаметно все сделаю… Я незаменим для приемок… каких угодно товаров…

Ломаю голову: куда его назначить?.. Увы, откомандировать его я — не могу: ведь он такой «серьезный» товарищ… Вспоминаю, что у меня имеется еще ответственный, никчемный лодырь, Юзбашев, и решаю прикомандировать Нитко к нему в помощь для технических приемов. Зову Юзбашева, знакомлю их и объявляю о назначении. Жена его… но она совершенно безграмотная портниха, еврейка, даже плохо говорящая по-русски. Помещаю ее в канцелярию складывать бумаги и писать адреса на конвертах.

Проходит несколько дней. Ко мне является Нитко. Вид у него, по обыкновению, гнусный, и эта гнусность еще резче проявляется на его лице, ибо сегодня он ликует, и вид у него крайне таинственный. Он сообщает мне, что в канцелярии неблагополучно: там зреет контрреволюция… Мне некогда. Я вызываю Маковецкого, передаю ему Нитко и поручаю расследовать… Расследование окончено, и Маковецкий приходит ко мне с докладом. Он едва сдерживается от обуревающего его хохота.

— Да, Георгий Александрович, — говорит он, — действительно «контрреволюция», ха-ха-ха!.. Но, знаете, — вдруг бросая веселый тон, с глубоким отвращением продолжает он, — в сущности, ужасная мерзость… По заявлению Нитко, я позвал его жену, эту безграмотную портниху, так как это она-то и уловила контрреволюцию. Ничего не делая в канцелярии по полной своей безграмотности, она занимается подслушиванием. И вот она услыхала, как одна сотрудница сказала другой, что в Париже начинают носить «ужасно» короткие юбки, и обе дамы поговорили немного на эту тему. «Вы понимаете, товарищ Маковецкий, — говорит она мне, — я так возмутилась этим… в служебное время и такие буржуйские разговоры… я и рассказала Исааку (ее муж), чтобы он доложил об этом товарищу Соломону…» Я пытался было ее урезонить, куда тебе! Кричит: «Мы с мужем этого дела так не оставим! Если здесь не обратят внимания, мы напишем в Москву…» Что же делать, Георгий Александрович, ведь донесут…

— Что делать, Ипполит Николаевич? — ответил я. — Да плюньте, и больше ничего, пусть пишут, черт с ними…

Спустя некоторое время у меня была назначена приемка двух тысяч тонн бертолетовой соли. Согласно техническим требованиям, упомянутым в договоре, эта соль должна была заключать в себе 98 % чистой бертолетовой соли, т. е. не иметь более 2 % разных примесей. Я поручил произвести приемку Юзбашеву, который просил позволения взять с собой в помощь Нитко. Я преподал Юзбашеву все необходимые правила. Приемка была простая, и, закончив ее, Юзбашев рапортовал мне, что, явившись к месту приемки, он констатировал, что вся соль находилась в стольких-то бочках такого-то веса каждая, что он вскрыл столько-то бочек, а потом вновь их опечатал (если не ошибаюсь, 5 % всех бочек), взял из каждой по такому-то количеству проб, смешал их в одну общую пробу и, опечатав ее, передал для анализа в государственную лабораторию. К рапорту Юзбашев прилагал удостоверение лаборатории, из которого было видно, что предъявленная для анализа бертолетовая соль содержит в себе посторонних примесей всего около 0,3 %, почему он, Юзбашев, и полагал, что можно принять всю партию соли и передать транспортному отделу для отправки ее в Москву. Я утвердил своею подписью приемочный акт и велел передать его Фенькеви для дальнейшего исполнения, а копию в бухгалтерию.