Среди богомольцев - [24]

– А могилу-то видите? спросил Лукиан.

– Какую могилу?

– А вон: с боку-то. Сам вырыл. Тут он часто и спит в ней, чтобы вечно быть наготове к смерти…

Я теперь только заметил яму, вырытую подле кельи. В яме было сделано каменное изголовье и над ним воткнут в землю крест деревянный.

– Видно трудно ему жить, коли так о смерти заботится! проговорил я,

– Еще бы! ответил Лукиан. Ведь он говорят, в мире барином жил, научен был всему по книгам, да всё бросил ради царствие небесного, когда Господь призвал его к спасенью. Сперва Анфим в монастыре спасался и всё читал божественные книги, чтобы даскалом (учителем) быть на св. горе. За эту-то гордость Господь его и смирил. Духовник строго запретил ему читать книги, посты даже налагал, да не послушал: вот и стал лукавый смущать его разными мудрованиями человеческими. Начал отец Анфим раздумывать о таких догматах, каких нашему слабому уму в век не постигнуть, ну, конечно и впал в прелесть бесовскую. На волосок был от погибели, да Бог не допустил за молитвы братии. Видел он видение какое-то и после того сряду же простился со всеми и ушёл в пустыню. С тех пор вот всё и живёт здесь один одинешенек, даже к монастырю не спускается никогда; а пищу и причащение ему один иеромонах носит, – бывший ученик его.

– А что же книги?

– Все в монастыре оставил. Теперь даже молится по четкам, а в книги и не глядит, потому боится прежних искушений. Долго пересиливал он эти искушения, а теперь ничего: привык. Говорят, что и читать-то совсем забыл; хоть подавай книгу, – не разберет.

– Значит, давно спасается?

– Давно. Лет сорок слишком будет. Когда я прибыл на св. гору, так он уже в пещере жил; а с той поры двенадцатый год пошёл… Да вот он и сам на лицо.

Лукиан подошел к Анфиму и обычным порядком попросил у него благословения. Анфим не ответил ему, и, не выходя из кельи, пристально оглядывал меня с видимым недоуменьем.

– Кто это? спросил он по-гречески у Лукиана.

– Кто? Известно раб Божий. Чего спрашиваешь?

Анфим не говоря ни слова сейчас же бросился в ноги.

– Прости меня, отче! Мирян-то я давно не видал, так потемнение напустил лукавый. Прости меня!

– Бог да простит, – ответил Лукиан растерявшись.

Мы уселись на каменьях. Анфим не знал что делать с гостями. Он долго торопливо переходил то в келью, то обратно к нам и наконец, принес нам по винной ягоде и по кружке воды. Мы стали угощаться, а хозяин присел к сторонке на камень и бросал робкие взгляды на меня и на Лукиана.

– Ты русский? спросил он меня наконец.

– Русский;

– А! русский, значит православный; а я думал, что Франк [32]. Что ж, скоро вы будете освобождать Византию? а?

– Не знаю еще, отче.

Мне странно было слышать этот патриотический вопрос в такой глуши, и от человека давно проклявшего мир и его радости. Но Анфим был видимо не доволен собой и шептал молитву. Неужели он раскаивался в этом невольном проблеске чувства?… Жалко стало старика.

– Как ты зиму здесь живешь, отче? Ведь холодно?

Анфим посмотрел на меня внимательно, и улыбнулся той снисходительной и вместе строгой улыбкой, какой улыбаются глядя на детей, когда они что-нибудь глупое спросят.

– А холод кто даёт нам? – спросил он в свою очередь.

– Знаю, что Бог, но все-таки, если не поберечься, так захворать и умереть можно.

– Так что же? Все от Бога. Коли слишком трудно сделается, так огонь развести можно; на то и огонь дан, чтобы согревать и питать тела наши по нашей слабости. А смерти бояться нечего: смертью тот же владыка правит. Мирянин должен бояться смерти, а монах нет. А почему? Потому что мирянин всю жизнь об одном теле заботится, в тело и обращается; а монах в душу живу. Тело умрет и сгниет, а душа нет; вот вы и боитесь смерти, гнить вам не хочется…

– Да ведь без тела не прожить, отче!

– А беречь его тоже не следует. Что наше тело?… Анфим взял щепотку земли, показал ее мне и потом бросил в могилу. – Вот наше тело! В этом вся жизнь мирская…

Старик говорил глухо, отрывисто, будто рассуждал сам с собою.

– Трудно жить здесь, отче! сказал я.

– Да! мирским трудно. Здесь не мир.

– Монаху, кажется, ещё труднее; искушений много.

– А всё легче чем мирскому. Есть ведь и в рясах миряне, это те монахи, которым всё ещё любится мир. А настоящий монах, как скажет клятву, так и перерождается: принимает второе крещение для жизни новой… Он уже умер для мира. Он труп… Знаешь ты, чего монах отрицается и в чем клятву даёт?

– Знаю.

– Прочитай!

– Наизусть не помню, но слышал, отче, и знаю, что клятва страшная.

– Так слушай же, я прочитаю тебе!… Я каждый день повторяю обет свой.

И Анфим наизусть прочел мне из требника сущность клятв монашеских.

«Язнаю, чтос нынешнегодня (содняпостриженья) яраспят иумер длямирасовершенным отреченьем от него. Яотказываюсьот родителей, от братьев,от жены, от родственников идрузей; отказываюсьот мирскихзабот,попечений, стяжанийиславы, инетолькоот всегоэтого, нодажеотказываюсьот душисвоейпословуГоспода: ащектохочет поМнеидти, даотвержетсясебе… Клянусь поститьсядопоследнягоиздыхание моего! Клянусьсохранитьпослушание, дажедосмерти, к предстоятелюиковсемубратству! Клянусьпретерпетвсякуюскорбьитеснотужитие монашескаго