Среди богомольцев - [22]

VI ОБРАЗЦЫ МЕСТНОГО ПОДВИЖНИЧЕСТВА.

Старцы-пустынники: Сисой и Анфим.

Дело было в воскресенье, следовательно, был праздник; а праздник на Афоне тем только и отличается от будней, что всю ночь монахи молятся, а днём спят. Молча сидел я в своей уединенной комнатке, не зная куда деваться от скуки. Меня тоже начали одолевать искушение монашеские: взгрустнулось по родине, захотелось общества, жизни, свободы… Делать ничего не хочется, перо из рук валится; стал было со скуки читать вслух какой-то акафист – плохо выходит; заглянул в окно, и там нечем развеяться. За окном всё замерло, нигде ни звука, ни движенья, раскаленный воздух струится точно на пожаре; маслины, лавры и каштаны нагнулись, скорчились, и точно стараются укрыться от жара под собственною тенью, – и всё это облито каким-то огненным оттенком, так что глазам смотреть больно… Посмотрел немного и опять принялся за акафист. И может быть долго пришлось бы мне просидеть так, если бы меня не выручил один друг, с которым мы часто прогуливались по окрестностям. То был о. Лукиан, монах из Руссика, сопровождавший нас в путешествии по св. горе, человек разбитной, веселый и знающий все закоулки Афона, как свои пять пальцев.

– Благословите! сказал он входя.

– Благословляю.

– Что вы тут делаете?

– Да вот хандрю.

– Хандрить грех. Пойдемте-ка лучше гулять куда-нибудь, а то что так сидеть? Вредно.

– А чтож вы не отдыхаете после бдения?

– Признаться, грешен я, искушение: на бдении за кафизмами соснул маленько. После, как следует, протянул чётки, а всё таки легче стало как соснул. Что ж? Идете?

– А куда мы пойдем.

– Бог укажет куда. Да вот сходимте-ка к отцу Сисою на келью! он из хохлов, но монах хороший: слишком двадцать лет в пустыне живёт. Там славная лужайка есть, искушение! Посидеть можно.

– Пожалуй, пойдемте!

Запаслись мы кубышкой с водою, вооружились зонтиком и вышли из монастыря. О. Лукиан был проводником и повел меня вдоль монастырских водопроводов, над руслом засохшего потока. Тропинка так крута и так страшно лепится по самому обрыву скалы, что не всякий решился бы пройти по ней. Местами приходилось взбираться, придерживаясь за сучья деревьев, нависших над пропастью.

Наконец выбрались мы на площадку. Там, прижавшись к склону холма, стоит одинокая, полуразрушенная келья с церковью. Она густо обросла дремучим лесом орешника, сверху до низу опуталась ветками плюща и винограда, так что только в двух шагах можно приметить в этой массе зелени жилье монашеское. Лукиан постучал в шаткую дверь, и она отворилась: не заперта была. Мы вошли в грязный и пыльный чулан, заваленный стружками и разным хламом. На первом плане громоздится огромная русская печка; подле неё сломанный табурет; обрубок дерева вместо стола и на нем разбросано несколько инструментов для резьбы деревянных ложек. На растрескавшейся стене прилажена большая икона, пред которой повешено трое нитяных четок. Из этой комнаты идёт дверь направо в темный покосившийся коридор, который разделяет келью на две ровные половины, и чего-чего нет в этих половинах: тут русская шуба валяется, и ужин, припасенный к вечеру (картофель, сваренный с перцем), сухари, ведра, и т. п. Келья заканчивается крошечною церковью, в которой захожие иеромонахи служат иногда обедню. Длина церкви от порога до иконостаса три шага, высота, вместе с куполом [29], не более сажени, так что кто повыше ростом, тот легко может достать рукою крюк, на котором висит люстра с четырьмя свечами. Иконостас делит церковь на две ровные части, потому что молящихся здесь всегда бывает столько же, сколько и служащих, т. е. один на один. Все пошатнулось, растрескалось, нависло и кажется готово обрушиться при малейшем ударе землетрясении, так что невольно подивишься смелости отца Сисоя, живущего здесь, как видно, очень спокойно.

Надышавшись вдоволь спертым воздухом кельи, мы вышли из неё. Вокруг тишина мертвая. Перед кельей, на покатистой площадке, разведён огород и на нём растет тыква и огурцы. За огородом овраг, за оврагом ряд овальных холмов, покрытых лесом, а далее видно море и длинной синевой растянулись по горизонту далекие берега Македонии. Словом, один из тех пустынных, задумчивых видов, каких много на Афоне.

Вот и сам хозяин показался из рощи с кучей валежника на спине, угрюмый, сгорбленный, но ещё не старый. На нем изодранная душегрейка и старенькая ряска; сбоку чётки висят.

– Благослови, отче! – сказал Лукиан, подходя к Сисою.

– Бог благословить, – ответил тот.

– Мы к тебе в гости пришли.

– Пожалуйте! но угощать не буду: нечем.

Сисой отворил дверь в келью, и афонское приличие заставило нас снова войти в ту же грязную комнату. Дверь осталась открытою. Сели мы где попало и долго никто не говорил ни слова.

– Это твоя келья, отче? – спросил я, чтоб начать беседу.

– Нет, не моя.

– А чья же?

– Божья…

– Да как же ты в чужой келье живешь?

– Да так, живу. Тут уже давно никто из людей не живёт: боятся, – прибавил он, в виде оправдания, оглядывая меня с головы до ног.

– А много лет ты живешь тут?

– Не помню. Не считал.

– Тут должно быть опасно жить, отче! гляди как потолки-то нависли. Случись землетрясение, Так и убьет, пожалуй.