Среброгорящая Дремчуга - [9]

Не прощаясь, генерал пошёл прочь, в темноту спален. Он рухнул на постель без сил. Что значил такой приём? Насмешники узнали о проступке капитана. От кого? Просил же, просил его, подлеца, не брать с собою Тэне! Вайде чуть не взвыл. Позор, позор! Но, может, просто случайность? Когда бы успели дремчужцы сочинить слова, спеться? Да какие там слова! Одной кружки вина довольно, чтобы петь такие песни бесконечно! Да какое ж там — спелись, не песня, а базарный гвалт и крик! Позор. И этот щёголь — остановил, нарочно позвал…

Что теперь?

Будь они исхирцами… Да будь они кем угодно, разодетые, пьяные пустобрёхи, будь они хоть с небес сошедшими бессмертными, Вайде приказал бы изрубить их на месте. Сам обнажил бы клинок. Легче и лучше было бы погибнуть в бою от честного удара или смыть позор кровью насмешников, но приказ холодно и недвусмысленно звенел: подтвердить дружеские отношения, не поддаваться на попытки затеять ссору.

Если бы капитан не вился как шмёль над цветком около своей Тэне, если бы не нарушал устав, вопреки предупреждениям Вайде, тогда бы можно ещё было проглотить дремчужское оскорбление, не услышать его, притвориться глухими и слепыми. Но устав капитан нарушил. Это видели все, и каждый, у кого есть уши, знает теперь, что дремчужцы плюнули в лицо исхирскому дворянину, бросили пригоршню соли на открытую рану. И исхирские воины не могут ответить. Позор.

Вайде участвовал в пяти войнах, давал три десятка сражений, но он был воином! Его поймали на простой уловке, в мирное время, когда высокому двору нужны договоры между купцами и союз с Дремчугой, и он, Вайде, ничего не может сделать. Значит, сражение началось, и сегодня он понёс первые потери.

Генерал знал, что после сражения сердце сильнее всего будет скорбеть о тех, кто пал первыми и последними. О тех, кто убит был не в горячке боя, не в священный миг схватки, когда два столкнувшихся грудью войска среди порохового дыма и визга стали, конского ржания и криков раненых решают, кому из них быть; не в пылу сражения, когда кровь стучит и наполняется пьяным хмелем брани — вином храбрых, когда победа важнее собственной жизни, но в тот первый миг, когда ещё облака мирно гуляют по высокому небу, изредка пропуская солнце взглянуть на скошенное поле, когда свирели и рога уже поют прощальные песни, но в них не верится, и сталь в руках врага кажется не опасней деревянного меча в лицедейском представлении. Тогда смерть собирает самые сладкие плоды. Последние же павшие для неё — как медовая ореховая закуска для обжоры, пожравшего уже три миски мясной похлёбки, запечённую голову барашка, вина и хлеба без счёту. Он ест уже из одной только жадности, хотя давно пресытился и не почувствует даже тонкого вкуса своей пищи — просто будет жевать, размалывая её натруженными челюстями, и спешно пропихивать в туго набитую утробу, заливая вином. Нет, смерть последних павших никогда не нужна, всегда нелепа, излишня, потому омерзительна, и участь их достойна скорби.

Вайде расслабился и забыл, что он — посол на чужой земле, что его посольство — то же сражение. И потому первая жертва даже не успела понять, за что гибнет. И эта смерть навсегда останется на его совести, шести цветков генерала высокого двора, Вайде Нирчека.

Генерал лежал на жёсткой кушетке, не шевелясь, глядя в сходящуюся под потолком тьму. Он ждал. Он ждал, оттого и не удивился спешным шагам по деревянной, гулкой лестнице, уставному, чёткому стуку — три удара и ещё один, последний, словно дающий понять, что первые три не послышались.

— Войди, — разрешил Вайде, не поднимаясь.

— Ваше прев… где вы?.. Мой генерал, молю вас! — Эрисе рухнул на колени. Мальчишка, оруженосец — пылкий, пьяный, непоротый. Он не умел принимать и мириться, не держал удара. Мальчик не понимал ещё, что есть жизнь, хуже смерти, и смерть, заставляющая каждую жизнь сверкать подобно тому, как мороз заставляет каплю воды, пусть и мутную, и зловонную, превратиться в тонкий, сверкающий лепесток чистого льда.

— Если хочешь, плачь, мальчик. Мы не можем сделать ничего.

Вайде не мог видеть Эрисе в темноте комнаты, но слышал его прерывистое, судорожное дыхание. Говорить было не о чем, и Вайде молчал. Он был спокоен за капитана — рыжего жизнелюбца, весельчака и музыканта любили товарищи. Ему не откажут в просьбе. Единственное, что волновало Вайде — кого выбрал капитан? Чьими глазами сегодня взглянет смерть на смертных? Чьими лёгкими вдохнёт она воздух, чьими руками будет водить как своими? И генерал спросил:

— Скажи, кто он?

— Линэх, второй отряд, — ответил Эрисе тихо. — Капитан отдал ему свой меч и… они ушли на задний двор.

— Схватка со смертью ждёт многих из нас, мальчик, — прохрипел генерал. Горло сдавило, голос не слушался. — Это нечестная схватка, потому что смерть не бывает честной, но это схватка, и в ней можно победить.

Сколько песен сложено певцами при высоком дворе о таинстве схватки! Каким неясным, непонятым чудом превращается вызванный в саму смерть, как входит она в его тело? Так, что уже не человек бьётся с человеком, но смертный с вечностью, и кто из двоих испытывает другого, кто играет кем, неясно. И, каков бы ни был итог вечной схватки, на миг явственно зазвеневшей клинками, кто бы ни выжил в этот раз из двоих, сошедшихся в поединке, ясно одно — тот, в кого вошла смерть, уже не будет прежним, тот, кто бился с ней лицом к лицу, отбивая длинный меч коротким клинком, смыл с себя позор бесчестия.