Спустя вечность - [50]

Мы с Трюгве Тветеросом первый раз были на Юге и, конечно, с большим рвением изучали этот маленький городок, где нам предстояло прожить два или три месяца. Мы подолгу бродили по окрестностям. В Больё не было пляжа, и потому любителей купаться здесь было мало. Средиземное море, синее и бесконечное, без шхер и островков, непосредственно вливалось в бухту с каменными пристанями. Большой роскошный отель с пальмами, музыкальным павильоном и теннисными кортами выглядел весьма современно, и в основном там укрепляли здоровье пожилые состоятельные люди. Молодежь туда почти не приезжала, я видел только тех, кто жил там постоянно.

Но городок был красивый. И для весны там было очень тепло. Не помню ни одного дождливого дня, хотя, конечно, они случались. Над морем сверкало солнце, город окружали высокие горы с прорубленными в них дорогами и белыми виллами на склонах, которые казались впаянными в горные стены.

Нам хорошо жилось в отеле месье Марселлина. По происхождению он был итальянец, как многие жители этих мест — ведь когда-то город принадлежал Италии. Он был вдовец, толстый, круглый, и к тому же непревзойденный повар. Он говорил по-французски с раскатистым «р», а его английский ограничивался всего одной фразой: «Good morning, Sir, have you a good sleep?»[19]

У него в отеле работала молодая дама, знавшая много языков, кроме кухни, она ведала всем — заправкой постелей, стиркой, обслуживанием гостей в столовой. Невысокая, стройная, со слегка припудренным лицом, молчаливая и скромная. Она была швейцарка и весьма образованная, мы сами слышали, как она бегло говорила на трех языках. Не знаю, как ее звали, все обращались к ней: «Мадемуазель».

Эти месяцы в Больё были для меня очень важными во многих отношениях, ибо здесь я не без помощи доброго Трюгве, репетировавшего меня по математике и латыни, окончательно возненавидел эти предметы и теперь хотел идти только по пути искусства. Мы с Трюгве оба рисовали. Он, поправляя мои переводы из «De bello gallico»[20], все время с отсутствующим видом рисовал обнаженные фигуры в греческом стиле. Он мог рисовать их с закрытыми глазами. Начинал он сверху. «А теперь скажи быстро, кто это будет, мужчина или женщина?» Я был в восторге от того, как легко и уверенно он рисовал. Но самое главное, эти рисунки, сделанные карандашом или вечным пером, были очень хороши! Он изумлял не только меня, Трюгве не имел ничего против публики, рисуя без остановки в своем блокноте, как самый заправский эстрадник.

— Immer dasselbe![21] — сказал Лео Прешель, милейший австрийский офицер, который жил в отеле Марселлина всю зиму. Он покачал головой и засмеялся: — Immer dasselbe!

Я не научился разбираться в латыни и не слишком продвинулся в математике, зато весьма преуспел в рисунках пастелью и в карикатуре. Помню, я нарисовал карикатуру на Петера Эгге, которую Трюгве посоветовал ему не показывать. Я все-таки показал, и, к счастью, он не обиделся. Я с большим почтением относился к Петеру Эгге и как к писателю и как к человеку, и у него, на мой взгляд, было, что называется, «характерное» лицо, а это уже недалеко от карикатуры. Сегодня мне трудно сказать, хороша ли была моя карикатура, но я не стал больше ею заниматься даже спустя несколько лет, под руководством Улава Гулбранссона в мюнхенской Академии. Или именно поэтому — в этом жанре Улав был недостижим. Но об этом позже.

Трюгве Тветерос был среднего роста, голубоглазый блондин, лет тридцати, выражение лица у него часто бывало отсутствующим. Мы беседовали об искусстве, о спорте и говорили по-немецки с Прешелем. В спорте нас обоих больше всего интересовал бег и, соответственно, лучшие бегуны того времени.

— Я бы мог сделать из тебя хорошего спортсмена, у тебя такие длинные ноги, — сказал он однажды, когда я убежал от него на Гран Корниш, откуда с высоты можно было увидеть даже Италию. Так-так, подумал я, он считает, что это мое, как и живопись, но не латынь.

Однако главным образом мы нещадно спорили об искусстве, он собирался бросить филологию и заняться историей искусства. От него я впервые узнал о Сезанне и о еще живых в то время художниках Матиссе, Дерене и Пикассо, тогда же я купил первые альбомы по искусству, маленькие и дешевые.

Почти ежедневно мы общались с любимцем всего отеля Лео Прешелем. Он обладал легким австрийским обаянием и богемным легкомыслием, которым отличались многие знакомые мне венцы. Вопреки своей натуре, он вынужден был довольствоваться грустными воспоминаниями о веселой молодости в Вене, ибо теперь ему приходилось быть более экономным. Во время первой мировой войны он был подполковником артиллерии, получил ранение, и пенсии, которую ему предоставило обедневшее австрийское государство, хватало только на традиционное пребывание зимой в Больё.

— Как вас ранили? — спросил я. Одно плечо у него было перекошено, но ходил он легко, был худощавый и подвижный.

— Flugzeug[22], — ответил он и пожал плечами. Бомба попала в его пушку и его людей.

Мы вместе смотрели там военный фильм «Западный фронт, 1918».

— Да, — сказал он, — так все и было, и не дай Бог, чтобы это когда-нибудь повторилось!