Спустя вечность - [52]

Почему она открыла нам свою тайну перед самым нашим отъездом? И зачем вообще разыгрывала всю эту комедию? Может быть, ей было приятно наконец-то оказаться в главной роли?

У нас уже не было возможности предупредить Эгге и его жену об этой змейке, с их семьей мы попрощались еще накануне, а сейчас было ранее утро и мы спешили на автобус, идущий в Ниццу. Но всю дорогу нас мучила досада и мы не знали, должны ли мы написать обо всем Эгге. В конце концов мы решили, что они плевать хотели на эту Мадемуазель. Трюгве сказал:

— Ну и персонаж, прямо из романа Гамсуна!

В Париже мы ходили по художественным выставкам и по борделям. Когда-то же это нужно было начать, а мне уже стукнуло девятнадцать. Больше всего удовольствия мы, безусловно, получили от Лувра и Люксембургского дворца, где были выставлены как раз те художники, о которых мы столько говорили, но чьи картины я видел только в своих альбомах по искусству. Теперь они предстали перед нами во всем великолепии: Сезанн, Матисс, Дерен, Ван Гог… Я по уши влюбился в эти новые, чистые, сверкающие краски. В Лувре я увидел страстную живопись Риберы, но мне кажется, что копии Людвига Карстена в нашей Национальной галерее куда интереснее оригинала — это язык нашего времени и по форме, и по цвету, и по смелому откровению.

Вообще, я не совсем уверен, что мы вняли совету отца относительно трактиров и ресторанов. Мы безуспешно пытались найти хотя бы один из трактиров для извозчиков, но покинули Париж, благополучно избежав охотников на крестьян или туристов. Кроме Лувра и Люксембургского музея мне лучше всего запомнились парижские такси. Эти антикварные «рено» были точно такие, какие я видел в кино и которые спасли Францию во время первой мировой войны в битве при Марне. Может, французы просто не хотели менять их на новые автомобили?

После Парижа я несколько раз встречал в Осло Трюгве Тветероса, и мы дружески беседовали, оживляя старые воспоминания. Некоторое время я еще ходил в гимназию, и ученый доктор Мёрланн учил меня латыни, но это не помогло, я должен был вырваться из гимназии. Никто не понимал этого лучше, чем Трюгве Тветерос, желавший мне добра, хотя и сожалевший о том, что не сумел вбить мне в голову предметы, которые я так и не одолел. Я мог только поблагодарить его за это!

Много лет спустя, уже во время войны и оккупации, я встретил его на улице Карла Юхана. Он меня тоже заметил, но прошел мимо. Больше я его не видел. Что ж, в свое время нам было весело и хорошо вместе. Теперь его уже давно нет в живых, но я всегда вспоминаю о нем с теплым чувством.

17

Лето 1933 года.

Свобода! Я стою на палубе идущего вдоль берега парохода, старого доброго парохода «Кристиансанн». Я направляюсь из Гримстада в Осло и верю, что на этот раз меня ждет настоящее приключение. Я вольная птица!

Первый раз в жизни я испытываю это непередаваемое чувство и к тому же сознаю, что отныне я сам в ответе перед собой и что отец с матерью оказали мне доверие. Я начинаю новую жизнь, еду именно в ту школу, о которой мечтал с детских лет и которая до сих пор является моей желанной целью. Именно в нее, а не в какую-нибудь другую.

Я глубоко вдыхаю свежий морской воздух и смотрю на берег, на зеленые, поросшие лиственными деревьями пустоши и белые домики, на островки и шхеры. Я сознаю, что покидаю что-то очень близкое — любимый Сёрланн моего детства. Но невольно думаю и о другом молодом человеке, который много лет назад тоже расправлял плечи, стоя на борту судна и устремив взгляд на то, что он покидал. Не так уж сильно отличается та картина, которую он увековечил в «Голоде»^{83}, от того, что он теперь позволил пережить своему сыну! Сыну, тоже плывущему к свободе, однако знающему, что у него есть дом, куда он в любое время может вернуться.

Отец сказал:

— Назови сумму, которой тебе хватило бы на первое время.

Я назвал, и он выписал чек. Мы решили, что если я буду разумно тратить эти деньги, их должно хватить на полгода. Жить мне предстояло в семье одного учителя в Хёвике, оттуда было недалеко до Биллингстада, где находился дом и школа искусств Турстейна Турстейнсона.

Турстейнсону было пятьдесят семь лет, когда я впервые увидел его. Он был маленького роста, очень подвижный — небольшие черные усы, темные глаза и очень низкий голос. Он был не похож на норвежца, скорее на француза или на итальянца.

Турстейнсон доброжелательно разглядывал меня. Ведь он был знаком с отцом, и я знал, что они глубоко уважают друг друга.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Двадцать один год.

— A-а, ну тогда время еще не упущено. Ты умеешь боксировать? — спросил он и сделал несколько пружинистых прыжков.

— Как сказать… — Я вспомнил Сигмунда Синдинга и более поздний курс бокса.

— Если умеешь, значит, знаешь, что главное, это устоять на ногах. Всегда соблюдать равновесие. То же самое и в живописи, живопись — это здание.

Турстейнсон показал мне некоторые свои работы, говорил он мало, он вообще был не из болтливых, его формулировки были спокойные и точные. Потом он показал мне фотографии своих картин, которые написал, когда жил во Франции и работал вместе с Матиссом, Лотом и Дереном.